Внимание!
четверг, 23 января 2020
Василий Великий.Правила, пространно изложенные в вопросах и ответах В 29, 38, 42
Василий Великий.Правила, кратко изложенные в вопросах и ответах В 207
Василий Великий. Подвижнические уставы подвизающимся в общежитии и в отшельничестве Гл 4, 5, 23, 27
Платон. Государство. Книга 9 585 b-e,586 b-e
Вебер. Протестантская этика и дух капитализма
Шпакова Р. Макс Вебер и Вернер Зомбарт о западноевропейском капитализме
Зомбарт В. Буржуа. Этюды по истории духовного развития современного экономического человека
Хабермас Ю. Труд и интеракция. Заметки к гегелевской «философии духа» иенского периода (раздел 3-5.6)
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма. - ПДФ
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Капитал. Т.1. Полн. Собр. Соч. Т. 23. Отдел 3, глава 5 «Процесс труда и процесс увеличения стоимости» 1 и 2
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. «Отчужденный труд».
А. Пензин. Паоло Вирно: «Грамматика множеств» как антропология капитала
Ашкеров А.Ю. Философия труда
Кравченко А.И. Философия труда Ю.Н. Давыдова
Ханна Арендт "VITA ACTIVA, или О ДЕЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ", Гл. 3 $14
Джованни Пико делла Мирандола
РЕЧЬ О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА
Гуревич Категории средневековой культуры Труд - проклятье или спасение?
Соколова Н. Цифровая культура
Аристотель. Политика. Книга1 8. Общество, состоящее из нескольких селений, есть вполне завершенное государство, достигшее, можно сказать, в полной мере самодовлеющего состояния и (30) возникшее ради потребностей жизни, но существующее ради достижения благой жизни. Отсюда следует, что всякое государство – продукт естественного возникновения, как и первичные общения: оно является завершением их, в завершении же сказывается природа. Ведь мы называем природой каждого объекта – возьмем, например, природу человека, коня, семьи – то его состояние, какое получается при завершении его развития. Сверх того, в осуществлении конечной цели (1253a) и состоит высшее завершение, а самодовлеющее существование оказывается и завершением, и наивысшим существованием.
9. Из всего сказанного явствует, что государство принадлежит к тому, что существует по природе, н что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо (5) сверхчеловек; его и Гомер6 поносит, говоря “без роду, [c.378] без племени, вне законов, без очага”; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.
10. Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между (10) тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что (15) справедливо и что несправедливо. 11. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятии, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т.п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства. Первичным по природе является государство (20) по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части. Уничтожь живое существо в его целом, и у него не будет ни ног, ни рук, сохранится только наименование их, подобно тому как мы говорим “каменная рука”; ведь и рука, отделенная от тела, будет именно такой каменной рукой. Всякий предмет определяется совершаемым им действием и возможностью совершить это действие; раз эти свойства у предмета утрачены, нельзя уже (25) говорить о нем как таковом: останется только его обозначение. 12. Итак, очевидно, государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение пли, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством.
(30) Во всех людей природа вселила стремление к государственному общению, и первый, кто это общение организовал, оказал человечеству величайшее благо, Человек, нашедший свое завершение, – совершеннейшее [c.379] из живых существ, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, – наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием, тяжелее всего; (35) природа же дала человеку в руки оружие – умственную и нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону. Поэтому человек, лишенный добродетели, оказывается существом самым нечестивым и диким, низменным в своих половых и вкусовых позывах. Понятие справедливости связано с представлением о государстве, так как право, служащее мерилом справедливости, является регулирующей нормой политического общения.
(1253b) II 1. Уяснив, из каких элементов состоит государство, мы должны прежде всего сказать об организации семьи, ведь каждое государство слагается из отдельных семей. Семья в свою очередь состоит из элементов, совокупность которых и составляет ее организацию. В совершенной (5) семье два элемента: рабы и свободные. Так как исследование каждого объекта должно начинать прежде всего с рассмотрения мельчайших частей, его составляющих, а первоначальными и мельчайшими частями семьи являются господин и раб, муж и жена, отец и дети, то и следует рассмотреть каждый из этих: трех элементов: что каждый из них представляет собой и каковым он должен быть.
2. [Отношения, существующие между тремя указанными парными элементами, можно охарактеризовать] так: господское, брачное (сожительство мужа и (10) жены не имеет особого термина для своего обозначения) и третье – отцовское (и это отношение не обозначается особым термином). Пусть их будет три, именно названные нами (существует еще один элемент семьи, который, по мнению одних, и есть ее организация, а по мнению других, составляет главнейшую часть ее; я имею в виду так называемое искусство накопления; в чем оно состоит – мы разберем дальше).
(15) Остановимся прежде всего на господине и рабе и посмотрим на их взаимоотношения с точки зрения практической пользы. Можем ли мы для уяснения этого отношения стать на более правильную сравнительно с имеющимися теориями точку зрения? 3. Дело в том, что, по мнению одних, власть господина над рабом есть своего рода наука, причем и эта власть и [c.380] (20) организация семьи, и государство, и царская власть – одно и то же, как мы уже упомянули вначале. Наоборот, по мнению других, самая власть господина над рабом противоестественна; лишь по закону один – раб, другой – свободный, по природе же никакого различия нет. Поэтому и власть господина над рабом, как основанная на насилии, несправедлива.
4. Собственность есть часть дома, и приобретение есть часть семейной организации: без предметов первой (25) необходимости нельзя не только хорошо жить, но и вообще жить. Во всех ремеслах с определенно поставленной целью нужны бывают соответствующие орудия, если работа должна быть доведена, до конца, и из этих орудий одни являются неодушевленными, другие – одушевленными (например, для кормчего руль – неодушевленное (30) орудие, рулевой – одушевленное), потому что в искусствах ремесленник – играет роль орудия. Так точно и для домохозяина собственность оказывается своего рода орудием для существования. И приобретение собственности требует массу орудий, причем раб – некая одушевленная собственность, как и вообще в искусствах всякий ремесленник как орудие стоит впереди других инструментов. 5. Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему (35) работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, и уподоблялось бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит, что они “сами собой (aytomatoys) входили в собрание богов7; если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры8 сами играли на – кифаре, тогда и (1254a) зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы.
Аристотель. Политика. Книга 7 (1325b) если бы те, кто грабит и совершает насилия, располагали тем, что является самым предпочтительным из всего существующего, но так как это, пожалуй, невозможно, то и указанное предположение ложно.Ведь [c.594] нельзя признавать прекрасными деяния того, кто не отличается от других настолько же, насколько отличается (5) мужчина от женщины, отец от детей, господин от рабов; тот же, кто преступает законы добродетели, не в состоянии впоследствии исправить то зло, какое он уже совершил своим уклонением с ее пути. Ведь между подобными друг другу существами прекрасное и справедливое заключается в чередовании6, ибо оно и создает равенство и подобие; неравенство же между (10) равными и различие между одинаковыми противоестественны, а ничто противоестественное не может быть прекрасным. Поэтому если кто-нибудь превосходит другого в добродетели и окажется в состоянии проявить наилучшую деятельность, то следовать за таким человеком – прекрасно, а повиноваться ему – справедливо. Такой человек должен не только обладать добродетелью, но и проявлять способность к деятельности.
(15) 5. Если все это так и если счастьем должна считаться благая деятельность, то и вообще для всякого государства, и в частности для каждого человека, наилучшей жизнью была бы жизнь деятельная. Но практическая деятельность не обязательно направлена на других, как думают некоторые; практическими являются не только идеи, применяемые ради положительных (20) последствий, вытекающих из самой деятельности, но еще большее значение имеют те теории и размышления, цель которых – в них самих и которые существуют ради самих себя. Ведь и тут целью является благая деятельность, так что и в этом есть своего рода деятельность; и мы даже говорим в строгом смысле о практической деятельности тех, кто своими мыслями направляет внешние действия. 6. Тем не менее и те государства, которые создаются ради самих себя (25) и предпочитают пребывать в таком состоянии7, не должны чуждаться деятельности; и они могут проявлять хотя бы частичную деятельность, потому что между частями государства существует многообразное общение. То же самое можно сказать и о каждом из людей, в отдельности взятом, так как в противном случае едва ли мыслимо было бы допустить благое существование божества и всего мира, у которых нет никакой внешней деятельности, помимо присущей им (30) внутренней. [c.595]
Итак, ясно, что наилучшая жизнь для каждого человека в отдельности и для всего государства в целом8 должна быть одной и той же.
IV 1. После того как мы предпослали в качестве введения сказанное выше, а об остальных видах государственного устройства представили наши соображения (35) ранее, пора обратиться к рассмотрению того, что нам осталось исследовать, и прежде всего выяснить, какие требования должны быть предварительно выдвинуты для государства, которое имело бы желательное устройство. Ведь наилучший государственный строй не может возникнуть без соответствующих внешних условий. Поэтому мы вправе выдвинуть много такого рода предварительных условий в качестве желательных, но ни одно из них, разумеется, не должно быть неисполнимым. (40) Я имею в виду, например, вопросы о количестве граждан, о размере территории.
2. Всякого рода ремесленник, например ткач, кораблестроитель, (1326a) должен иметь в своем распоряжении материал, пригодный для его работы; и чем лучшего изготовления будет этот материал, тем, разумеется, прекраснее будут и произведения ремесла. Точно так же и в распоряжении государственного деятеля и законодателя (5) должен быть соответствующий и пригодный материал. Первым условием для обеспечения существования государства является совокупность граждан; возникает вопрос, как велико должно быть их количество, какие они должны иметь природные качества, точно так же какого размера должна быть территория и каковы должны быть ее свойства.
3. Большинство полагает, что счастливое государство должно быть большим по своим размерам. Но если (10) даже это мнение справедливо, все же они не понимают того, какое государство является большим и какое небольшим. Величину государства они измеряют количеством его населения; но скорее нужно обращать внимание не на количество, а на возможности. Ведь и у государства есть свои задачи, а потому величайшим государством следует признать такое, которое в состоянии выполнить эти задачи наилучшим образом. (15) Так, Гиппократа можно назвать большим как врача, а не как человека по сравнению с другим, отличающимся от него более высоким ростом. 4. Но если [c.596] даже мерилом должно считаться количество, все же нельзя руководиться при этом случайным количеством (ведь в государствах неизбежно имеется большое число (20) рабов, также метеков и иноземцев), но следует принимать в расчет только то население, которое составляет часть государства и является его существенной принадлежностью. Избыток такого рода населения действительно служит признаком большого государства, а то государство, в котором много ремесленников, но мало тяжеловооруженных, нельзя считать государством (25) большим: ведь не одно и то же – большое государство и многонаселенное.
5. Опыт подсказывает, однако, как трудно, чтобы не сказать невозможно, слишком многонаселенному государству управляться хорошими законами; по крайней мере мы видим, что все те государства, чье устройство слывет прекрасным, не допускают чрезмерного увеличения своего народонаселения. Это ясно и на основании (30) логических соображений: ведь закон есть некий порядок; благозаконие, несомненно, есть хороший порядок; а чрезмерно большое количество не допускает порядка. Это было бы делом божественной силы, которая скрепляет единство и этой вселенной (oikoymenen). 6. Прекрасное обыкновенно находит свое воплощение в количестве и величине; поэтому и то государство, в котором объединяются величина и (35) указанный выше предел9, неизбежно является прекраснейшим. Однако же и для величины государства, как и всего прочего – животных, растений, орудий, существует известная мера. В самом деле, каждое из них, будучи чрезвычайно малым или выдаваясь своей величиной, не будет в состоянии осуществлять присущие ему возможности, но в одном случае совершенно утратит свои естественные свойства, в другом – придет (40) в плохое состояние. Так, например, судно в одну и пядь не будет вообще судном, равно как и судно в два стадия10; судно, доведенное до определенных размеров, будет совершать плохое плавание в одном случае (1326b) из-за малых размеров, в другом – из-за чрезмерных.
Василий Великий.Правила, кратко изложенные в вопросах и ответах В 207
Василий Великий. Подвижнические уставы подвизающимся в общежитии и в отшельничестве Гл 4, 5, 23, 27
Платон. Государство. Книга 9 585 b-e,586 b-e
Вебер. Протестантская этика и дух капитализма
Шпакова Р. Макс Вебер и Вернер Зомбарт о западноевропейском капитализме
Зомбарт В. Буржуа. Этюды по истории духовного развития современного экономического человека
Хабермас Ю. Труд и интеракция. Заметки к гегелевской «философии духа» иенского периода (раздел 3-5.6)
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма. - ПДФ
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Капитал. Т.1. Полн. Собр. Соч. Т. 23. Отдел 3, глава 5 «Процесс труда и процесс увеличения стоимости» 1 и 2
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. «Отчужденный труд».
А. Пензин. Паоло Вирно: «Грамматика множеств» как антропология капитала
Ашкеров А.Ю. Философия труда
Кравченко А.И. Философия труда Ю.Н. Давыдова
Ханна Арендт "VITA ACTIVA, или О ДЕЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ", Гл. 3 $14
Джованни Пико делла Мирандола
РЕЧЬ О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА
Гуревич Категории средневековой культуры Труд - проклятье или спасение?
Соколова Н. Цифровая культура
Аристотель. Политика. Книга1 8. Общество, состоящее из нескольких селений, есть вполне завершенное государство, достигшее, можно сказать, в полной мере самодовлеющего состояния и (30) возникшее ради потребностей жизни, но существующее ради достижения благой жизни. Отсюда следует, что всякое государство – продукт естественного возникновения, как и первичные общения: оно является завершением их, в завершении же сказывается природа. Ведь мы называем природой каждого объекта – возьмем, например, природу человека, коня, семьи – то его состояние, какое получается при завершении его развития. Сверх того, в осуществлении конечной цели (1253a) и состоит высшее завершение, а самодовлеющее существование оказывается и завершением, и наивысшим существованием.
9. Из всего сказанного явствует, что государство принадлежит к тому, что существует по природе, н что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо (5) сверхчеловек; его и Гомер6 поносит, говоря “без роду, [c.378] без племени, вне законов, без очага”; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.
10. Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между (10) тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что (15) справедливо и что несправедливо. 11. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятии, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т.п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства. Первичным по природе является государство (20) по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части. Уничтожь живое существо в его целом, и у него не будет ни ног, ни рук, сохранится только наименование их, подобно тому как мы говорим “каменная рука”; ведь и рука, отделенная от тела, будет именно такой каменной рукой. Всякий предмет определяется совершаемым им действием и возможностью совершить это действие; раз эти свойства у предмета утрачены, нельзя уже (25) говорить о нем как таковом: останется только его обозначение. 12. Итак, очевидно, государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение пли, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством.
(30) Во всех людей природа вселила стремление к государственному общению, и первый, кто это общение организовал, оказал человечеству величайшее благо, Человек, нашедший свое завершение, – совершеннейшее [c.379] из живых существ, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, – наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием, тяжелее всего; (35) природа же дала человеку в руки оружие – умственную и нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону. Поэтому человек, лишенный добродетели, оказывается существом самым нечестивым и диким, низменным в своих половых и вкусовых позывах. Понятие справедливости связано с представлением о государстве, так как право, служащее мерилом справедливости, является регулирующей нормой политического общения.
(1253b) II 1. Уяснив, из каких элементов состоит государство, мы должны прежде всего сказать об организации семьи, ведь каждое государство слагается из отдельных семей. Семья в свою очередь состоит из элементов, совокупность которых и составляет ее организацию. В совершенной (5) семье два элемента: рабы и свободные. Так как исследование каждого объекта должно начинать прежде всего с рассмотрения мельчайших частей, его составляющих, а первоначальными и мельчайшими частями семьи являются господин и раб, муж и жена, отец и дети, то и следует рассмотреть каждый из этих: трех элементов: что каждый из них представляет собой и каковым он должен быть.
2. [Отношения, существующие между тремя указанными парными элементами, можно охарактеризовать] так: господское, брачное (сожительство мужа и (10) жены не имеет особого термина для своего обозначения) и третье – отцовское (и это отношение не обозначается особым термином). Пусть их будет три, именно названные нами (существует еще один элемент семьи, который, по мнению одних, и есть ее организация, а по мнению других, составляет главнейшую часть ее; я имею в виду так называемое искусство накопления; в чем оно состоит – мы разберем дальше).
(15) Остановимся прежде всего на господине и рабе и посмотрим на их взаимоотношения с точки зрения практической пользы. Можем ли мы для уяснения этого отношения стать на более правильную сравнительно с имеющимися теориями точку зрения? 3. Дело в том, что, по мнению одних, власть господина над рабом есть своего рода наука, причем и эта власть и [c.380] (20) организация семьи, и государство, и царская власть – одно и то же, как мы уже упомянули вначале. Наоборот, по мнению других, самая власть господина над рабом противоестественна; лишь по закону один – раб, другой – свободный, по природе же никакого различия нет. Поэтому и власть господина над рабом, как основанная на насилии, несправедлива.
4. Собственность есть часть дома, и приобретение есть часть семейной организации: без предметов первой (25) необходимости нельзя не только хорошо жить, но и вообще жить. Во всех ремеслах с определенно поставленной целью нужны бывают соответствующие орудия, если работа должна быть доведена, до конца, и из этих орудий одни являются неодушевленными, другие – одушевленными (например, для кормчего руль – неодушевленное (30) орудие, рулевой – одушевленное), потому что в искусствах ремесленник – играет роль орудия. Так точно и для домохозяина собственность оказывается своего рода орудием для существования. И приобретение собственности требует массу орудий, причем раб – некая одушевленная собственность, как и вообще в искусствах всякий ремесленник как орудие стоит впереди других инструментов. 5. Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему (35) работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, и уподоблялось бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит, что они “сами собой (aytomatoys) входили в собрание богов7; если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры8 сами играли на – кифаре, тогда и (1254a) зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы.
Аристотель. Политика. Книга 7 (1325b) если бы те, кто грабит и совершает насилия, располагали тем, что является самым предпочтительным из всего существующего, но так как это, пожалуй, невозможно, то и указанное предположение ложно.Ведь [c.594] нельзя признавать прекрасными деяния того, кто не отличается от других настолько же, насколько отличается (5) мужчина от женщины, отец от детей, господин от рабов; тот же, кто преступает законы добродетели, не в состоянии впоследствии исправить то зло, какое он уже совершил своим уклонением с ее пути. Ведь между подобными друг другу существами прекрасное и справедливое заключается в чередовании6, ибо оно и создает равенство и подобие; неравенство же между (10) равными и различие между одинаковыми противоестественны, а ничто противоестественное не может быть прекрасным. Поэтому если кто-нибудь превосходит другого в добродетели и окажется в состоянии проявить наилучшую деятельность, то следовать за таким человеком – прекрасно, а повиноваться ему – справедливо. Такой человек должен не только обладать добродетелью, но и проявлять способность к деятельности.
(15) 5. Если все это так и если счастьем должна считаться благая деятельность, то и вообще для всякого государства, и в частности для каждого человека, наилучшей жизнью была бы жизнь деятельная. Но практическая деятельность не обязательно направлена на других, как думают некоторые; практическими являются не только идеи, применяемые ради положительных (20) последствий, вытекающих из самой деятельности, но еще большее значение имеют те теории и размышления, цель которых – в них самих и которые существуют ради самих себя. Ведь и тут целью является благая деятельность, так что и в этом есть своего рода деятельность; и мы даже говорим в строгом смысле о практической деятельности тех, кто своими мыслями направляет внешние действия. 6. Тем не менее и те государства, которые создаются ради самих себя (25) и предпочитают пребывать в таком состоянии7, не должны чуждаться деятельности; и они могут проявлять хотя бы частичную деятельность, потому что между частями государства существует многообразное общение. То же самое можно сказать и о каждом из людей, в отдельности взятом, так как в противном случае едва ли мыслимо было бы допустить благое существование божества и всего мира, у которых нет никакой внешней деятельности, помимо присущей им (30) внутренней. [c.595]
Итак, ясно, что наилучшая жизнь для каждого человека в отдельности и для всего государства в целом8 должна быть одной и той же.
IV 1. После того как мы предпослали в качестве введения сказанное выше, а об остальных видах государственного устройства представили наши соображения (35) ранее, пора обратиться к рассмотрению того, что нам осталось исследовать, и прежде всего выяснить, какие требования должны быть предварительно выдвинуты для государства, которое имело бы желательное устройство. Ведь наилучший государственный строй не может возникнуть без соответствующих внешних условий. Поэтому мы вправе выдвинуть много такого рода предварительных условий в качестве желательных, но ни одно из них, разумеется, не должно быть неисполнимым. (40) Я имею в виду, например, вопросы о количестве граждан, о размере территории.
2. Всякого рода ремесленник, например ткач, кораблестроитель, (1326a) должен иметь в своем распоряжении материал, пригодный для его работы; и чем лучшего изготовления будет этот материал, тем, разумеется, прекраснее будут и произведения ремесла. Точно так же и в распоряжении государственного деятеля и законодателя (5) должен быть соответствующий и пригодный материал. Первым условием для обеспечения существования государства является совокупность граждан; возникает вопрос, как велико должно быть их количество, какие они должны иметь природные качества, точно так же какого размера должна быть территория и каковы должны быть ее свойства.
3. Большинство полагает, что счастливое государство должно быть большим по своим размерам. Но если (10) даже это мнение справедливо, все же они не понимают того, какое государство является большим и какое небольшим. Величину государства они измеряют количеством его населения; но скорее нужно обращать внимание не на количество, а на возможности. Ведь и у государства есть свои задачи, а потому величайшим государством следует признать такое, которое в состоянии выполнить эти задачи наилучшим образом. (15) Так, Гиппократа можно назвать большим как врача, а не как человека по сравнению с другим, отличающимся от него более высоким ростом. 4. Но если [c.596] даже мерилом должно считаться количество, все же нельзя руководиться при этом случайным количеством (ведь в государствах неизбежно имеется большое число (20) рабов, также метеков и иноземцев), но следует принимать в расчет только то население, которое составляет часть государства и является его существенной принадлежностью. Избыток такого рода населения действительно служит признаком большого государства, а то государство, в котором много ремесленников, но мало тяжеловооруженных, нельзя считать государством (25) большим: ведь не одно и то же – большое государство и многонаселенное.
5. Опыт подсказывает, однако, как трудно, чтобы не сказать невозможно, слишком многонаселенному государству управляться хорошими законами; по крайней мере мы видим, что все те государства, чье устройство слывет прекрасным, не допускают чрезмерного увеличения своего народонаселения. Это ясно и на основании (30) логических соображений: ведь закон есть некий порядок; благозаконие, несомненно, есть хороший порядок; а чрезмерно большое количество не допускает порядка. Это было бы делом божественной силы, которая скрепляет единство и этой вселенной (oikoymenen). 6. Прекрасное обыкновенно находит свое воплощение в количестве и величине; поэтому и то государство, в котором объединяются величина и (35) указанный выше предел9, неизбежно является прекраснейшим. Однако же и для величины государства, как и всего прочего – животных, растений, орудий, существует известная мера. В самом деле, каждое из них, будучи чрезвычайно малым или выдаваясь своей величиной, не будет в состоянии осуществлять присущие ему возможности, но в одном случае совершенно утратит свои естественные свойства, в другом – придет (40) в плохое состояние. Так, например, судно в одну и пядь не будет вообще судном, равно как и судно в два стадия10; судно, доведенное до определенных размеров, будет совершать плохое плавание в одном случае (1326b) из-за малых размеров, в другом – из-за чрезмерных.
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (1)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
воскресенье, 01 декабря 2019
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть - Конец производства. - Труд. Заработная плата
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть - Конец производства. - Генеалогия производства. Май 1968.
Вирно П. Грамматика множества. К анализу форм современной жизни. - Труд, действие, интеллект
Вирно П. Грамматика множества. К анализу форм современной жизни. - 10 тезисов о постфордизме.
Лазаротто М. Нематериальный труд
LOGOS. Volume 25, #3 (105) 2015
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть - Конец производства. - Генеалогия производства. Май 1968.
Вирно П. Грамматика множества. К анализу форм современной жизни. - Труд, действие, интеллект
Вирно П. Грамматика множества. К анализу форм современной жизни. - 10 тезисов о постфордизме.
Лазаротто М. Нематериальный труд
LOGOS. Volume 25, #3 (105) 2015
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
среда, 20 ноября 2019
Роже Кайуа "Миф и человек. Человек и сакральное"
151-170, 177-180, 183-186, 219-223, 239-244, 248-253
151-170, 177-180, 183-186, 219-223, 239-244, 248-253
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
пятница, 08 ноября 2019
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
четверг, 31 октября 2019
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Капитал. Т.1. Полн. Собр. Соч. Т. 23. Отдел 3, глава 5 «Процесс труда и процесс увеличения стоимости» 1 и 2
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. «Отчужденный труд».
Арендт Х. Vita activa или о деятельной жизни Гл.3, § 14 Плодовитость труда в отличие от его мнимой „производительности"
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма.
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма. - ПДФ
Кравченко А.И. Философия труда Ю.Н. Давыдова
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. «Отчужденный труд».
Арендт Х. Vita activa или о деятельной жизни Гл.3, § 14 Плодовитость труда в отличие от его мнимой „производительности"
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма.
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 2009. Гл. 9. Экономический материализм как философия хозяйства. 2. Противоречия экономического материализма. - ПДФ
Кравченко А.И. Философия труда Ю.Н. Давыдова
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
понедельник, 23 сентября 2019
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
суббота, 15 июня 2019
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Мартин Хайдеггер О сущности истины
helpiks.org/8-2151.html
studopedia.ru/11_161812_haydegger---o-sushchnos...
Мартин Хайдеггер Бытие и Время
Мартин Хайдеггер Бытие и Время- Бибихин
ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D1%8B%D1%82%D0%B8%...
nitshe.ru/kratkoe-soderzhanie-20.html - !
neo-humanity.ru/138-analiz-haydeggerovskoy-filo...
Мартин Хайдеггер Что значит мыслить
Фуко Слова и вещи. ГЛ Х
Гуссерль Картезианские размышления
helpiks.org/8-2151.html
studopedia.ru/11_161812_haydegger---o-sushchnos...
Мартин Хайдеггер Бытие и Время
Мартин Хайдеггер Бытие и Время- Бибихин
ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D1%8B%D1%82%D0%B8%...
nitshe.ru/kratkoe-soderzhanie-20.html - !
neo-humanity.ru/138-analiz-haydeggerovskoy-filo...
Мартин Хайдеггер Что значит мыслить
Фуко Слова и вещи. ГЛ Х
Гуссерль Картезианские размышления
@темы: ссылки
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Бахтин М.М. К философии поступка
Конев В.А. Онтология культуры с. 100-139
ФИЛОСОФИЯ БЫТИЯ-СОБЫТИЯ М.БАХТИНА
Влияние эстетической и культурологической, а точнее даже культуролого-эстетической концепции, М.Бахтина на современную гуманистику заметно усиливается, причем не только в СССР, где в 60-70 гг., после нового издания его работы о Достоевском и ранее не публиковавшихся трудов, концепция исследователя нашла своих сторонников и продолжателей, но и в других странах. Возникло и активно проводит свои коллоквиумы международное "Общество Бахтина". Издаются и комментируются труды М.Бахтина. Осмысляются его связи с мировой культурологической мыслью . Такое внимание к М.Бахтину обусловлено не только его блестящими работами, по-новому открывшими творческие миры двух величайших писателей - Ф.М.Достоевского и Ф.Рабле, но, прежде всего той новой методологией литературовед-ческого и эстетического исследования, которая была разработана русским ученым. Сама же эта методология была следствием оригинальной философской концепции, которая зарождается в творчестве Бахтина в самом начале его пути. Публикация рукописи, которую издатели назвали "К философии поступка", открывает читателю доступ к замыслу этой оригинальной концепции .
читать дальшеСразу следует заметить, что черновой характер рукописи приводит не только к тому, что сама философская концепция Бахтина оказывается неза-вершенной, но и к определенным терминологическим (даже понятийным) неточностям и противоречиям внутри концепции, к неравномерности в раз-работке разных ее сторон и т.д. Но, несмотря на свою эскизность, рукопись "К философии поступка" дает возможность судить о монументальности философского замысла Бахтина, так как при его реализации могла бы возникнуть, повторяю еще раз, оригинальная философская концепция, которая почти на десять лет опередила бы многие идеи "Бытия и времени" М.Хайдеггера.
Попробуем выделить основные пункты философской концепции М.Бахтина.
1. Замысел новой "первой философии". М. Бахтин полностью отдает се-бе отчет в своих философских интенциях: его интересует разработка "пер-вой философии" (prima philosophia), которая, согласно Аристотелю, должна заниматься проблемами сущности бытия. М.Бахтин считает, что современ-ная ему философия не только ушла от этой проблематики, но и вообще не способна ею заниматься. Он видит основной недостаток современной ему философии в том, что она не может преодолеть разрыв между содержанием мысли (например, содержанием истин науки) и конкретным усилием мыш-ления, порождающим это содержание. Невозможность преодоления раскола между объективным смысловым содержанием мысли и субъективным процессом ее свершения, неспособность найти принцип их приобщения друг к другу выступает для Бахтина проявлением кризиса философии [97]. "Нельзя отказать нашему времени, - пишет М. Бахтин, - в высокой заслуге приближения к идеалу научной философии. Но эта научная философия может быть только специальной философией, т.е. философией областей культуры и их единства в теоретической транскрипции изнутри самих объектов культурного творчества и имманентного закона их развития. Зато эта теоретическая философия не может претендовать на имя первой философии, т.е. учения не о едином культурном творчестве, но о едином и единственном бытии-событии. Такой первой философии нет, и как бы забыли пути ее создания" [96].
Современная философия, как ее характеризует М.Бахтин, все свое вни-мание сосредоточивает на анализе знания и познания с точки зрения его объективности. Начиная с Декарта и Канта, философия анализирует cogito, отыскивая основания объективности истины и всеобщей необходимости знания, причем философия принципиально отвлекается от того, что всякое познание осуществляется конкретным человеком и в конкретной ситуация, ибо для нее познание является результатом трансцендентальной активности. За истинность знания исторически-конкретный человек ответственности не несет, скорее, он отвечает за искажение истины и отступление от нее. Познание оказывается лишенным действительного субъекта и личностного аспекта, непосредственной связи с индивидуумом и с конкретным бытием. Вследствие этого и само знание, сама истина, представление о мире, которое строится теоретическим мышлением, оказывается лишенным связи с человеком. Оно (знание) существует вне и независимо от человека, вне и независимо от меня как конкретного человека. "Теоретический мир, - пишет Бахтин, - получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта, "как если бы меня не было", и это понятие бытия... в своем смысле и значении оставаясь равным себе и тождественным, есть я или меня нет, не может определять мою жизнь... не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка, не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было" [88]. Таким абстрактно-теоретическим миром владеют имманентные ему закономерности, по которым он и развивается самопроизвольно. "Посколь-ку мы вошли в него, т. е. совершили акт отвлечения, - замечает Бахтин, - мы уже во власти его автономной закономерности, точнее, нас просто нет в нем - как индивидуально ответственно активных" [86].
Именно в таком способе мышления Бахтин видит опасность того, что мы сейчас, спустя более чем полвека, называем экологической катастрофой вследствие неуправляемого развития цивилизации. Ибо если мы теоретиче-ски мыслим мир как абсолютно не связанный с человеческим существова-нием, если мы на основании этой теоретической картины (такого научного мышления) действуем, создавая свою техническую цивилизацию и свои институции, то возникает такой мир цивилизации, в котором нет места человеку. Мысля мир без человека, мир без-людный, объективный, мы своими действиями и реализуем мир, который не учитывает человека, мир не-людской, мир, который объективно стремится элиминировать человека. Погоня за объективным и беспристрастным знанием оборачивается послед-ствиями, которые могут стать "беспристрастны" и объективно "равнодуш-ны" в отношении человека. "Страшно все техническое, оторванное от един-ственного единства и отданное на волю имманентному закону своего разви-тия, - пишет Бахтин, - оно может время от времени врываться в это един-ственное единство жизни как безответственно страшная и разрушительная сила" [87]. Поэтому на место отвлеченного теоретического мышления, ко-торое предмет теоретического познания стремится выдать за весь мир в его целом и на этом основания "пытается построить первую философию (prima philosophia)" как учение об абсолютно самозаконном и автономном бытии, - на место такого мышления, по Бахтину, необходимо поставить "участное мышление", которое даст новое понимание мира и предмета первой фило-софии [87].
Участное мышление - это мышление, которое причастно бытию, для ко-торого бытие не стоит вне и по-за ним, а с которым оно неразрывно связано. Таким мышлением, непосредственно причастным бытию, выступает мыш-ление личностное, мышление, которое совершается здесь и теперь, которое непосредственно вплетено, включено в совершающееся бытие, в акт-поступок конкретного человека. Мышление не может быть оторвано не только от трансцендентального субъекта, но, что более важно с точки зре-ния Бахтина, оно не может быть оторвано от жизненно-конкретного субъек-та, ибо оно всегда есть акт-поступок, акт мысли этого субъекта. А поэтому и его содержание не может быть оторвано от поступка-мышления, от этого субъекта и его жизненной ситуации. Мышление во всем своем объеме по-гружено в жизненную ситуацию мыслящего субъекта. Поэтому для Бахтина мысль связана с бытием не только тем, что она его мыслит, постигая истину бытия, как это представляет абстрактное теоретическое мышление и классическая философия cogito, но сама мысль является фактом бытия мыслящего и поступающего субъекта как моя мысль, часть моей жизни. Если в одном случае первая философия, которая всегда стремится к постижению сущего как сущего, видит сущее только как автономный, полностью независимый от самого человека и его мыслей мир (но в таком мире человек и не может жить, тогда первая философия становится либо невозможной - как у Канта, либо бесполезной - как у Маркса), то в другом случае первая философия должна увидеть сущее в его неразрывной связи с деянием, с жизнью, с поступком человека.
Истинно реален сам акт мысли в его целом, сам акт индивидуально-ответственного поступка, вся моя единственная жизнь как цепь поступков, ибо вся моя жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок [82-83]. И только этот акт, этот поступок "полностью и безысходно есть - становится, свершается" [82]. Здесь Бахтин своеобразно повторяет знаменитый методологический ход Декарта: от несомненности факта существования мысли к утверждению самого существования человека, а затем мира - cogito ergo sum. Но в отличие от французского философа, который к своим онтологическим утверждениям шел изнутри содержания мысли - от врожденных идей, русский мыслитель показывает, что изнутри содержания теоретического мышления нельзя выйти к действительному реальному бытию. "Все попытки преодолеть дуализм познания и жизни, мысли и единственной конкретной деятельности изнутри теоретического познания совершенно безнадежны", - пишет Бахтин [86]. К действительному бытию, единственному единству свершающегося бытия, как его называет Бахтин, путь лежит только изнутри самого поступка, который "причастен единственному бытию-событию" [82]. Это единственное событие свершающегося бытия, в котором акт мысли, акт действия единожды действительно протекает, и свершается, и может быть тем планом, той плоскостью, в которой ликвидируется разрыв между содержанием мысли (теоретической картиной мира, или картиной истории, или картиной эстетически-художественной, или нравственными представлениями) и актом мышления, жизнью-поступком конкретного человека. Но эта плоскость, где может произойти встреча содержания мысли и самого акта мышления-действия, не осмыслена философией. Именно она, по Бахтину, и должна стать предметом размышления первой философии, философии единого и единственного бытия-события, ибо друго-го бытия просто нет [102].
2. Понятие "единое и единственное бытие-событие". Факт наличия конкретной ситуации и конкретных вещей, явлений не вызывает сомнения ни обыденного, ни какого-либо кулътурно-оформленного сознания (теоре-тического, эстетического, религиозного и т.п.). Проблема возникает там, где встает вопрос - а что является действительным бытием? Эти вот конкретно-сти, на которые я могу указать и которые постоянно изменяются, или нечто, что даст действительности неизменность, постоянство и что может быть только помыслено, но не может быть указано. Философия знает, что эта проблема возникла уже для философов Милетской школы, а стала четко отрефлектирована и сознательно поставлена Парменидом в V в. до н.э. Дей-ствительным бытием, подлинным бытием для философов стало бытие неиз-менное, бытие мыслимое, а не конкретные вещи и явления. Это могли быть атомы, это может быть Бог или материя, или абсолютная идея и т.д. И даже когда, например, Аристотель говорит о том, что реально существуют только единичные вещи, то в своем учении о бытии он уходит от единичности к материи и форме, понятиям общим, которые характеризуют не "первую сущность" - единичную вещь, а общие начала бытия.
Эта ситуация в теоретическом мышлении о бытии (как научном, так и философском) оставалась неизменной почти до ХХ века. И только с появле-нием "философии жизни" стало возможно говорить о серьезном повороте философской мысли к уяснению бытийного значения уникальных единич-ных событий, что в западноевропейской философской традиции нашло свое наиболее полное выражение в работах М.Хайдеггера . А если учесть, что работа М.Бахтина "К философии поступка" почти на десятилетие опережает книгу немецкого философа "Бытие и время", то постановка проблемы "единого и единственного бытия-события" как предмета первой философии приобретает значение важного историко-философского факта.
Значимы уже сами термины, которые выбирает Бахтин: "единственное единство свершаемого бытия", "единственное единство", "единственное бытие-событие", "единственное событие свершаемого бытия", "исторически событийное бытие", "единственное бытие", "единственная единственность", "единое и единственное бытие-событие" и т.д. В терминах, используемых Бахтиным для фиксации вводимого понятия, читается длительная история европейской философии. Во-первых, "единое" - понятие, которое, начиная от пифагорейцев и Платона вплоть до Плотина, было одним из ведущих понятий античной метафизики, фиксировавшем целостность космоса, который содержит в своей целостности и единстве все многообразие мира. В едином выражалась гармония мира, ибо оно было "идеей идей", "эйдосом всех эйдосов". Во-вторых, "бытие" - понятие, без которого не обходилась ни одна философская система со времен Парменида и с которым философия, несмотря на многообразие его толкования, связывала свое главное задание - размышление о сущности мира. В-третьих, термины "единственный" и "со-бытие", которые не имели такой длительной философской традиции, хотя и несли в себе отзвук "единого" и "бытия", в отличие от старших родственных терминов они делают акцент на проявлениях "единого" и "бытия": един-ственное - едино, но не потому, что объемлет целостность космоса, а пото-му, что само является конкретным бытием, микрокосмом, отделяет себя от другого, событие является СО-бытием, бытием, которое СО-путствует как иному бытию, так и бытию как таковому.
Сложными терминами, выбранными для означения предмета первой философии, Бахтин подчеркивает, что его интересует не абсолютное бытие, всегда равное самому себе, и не вечно изменяющееся проявление бытия, а такое их единство, которое абсолютно в своей единственной уникальности, хотя единственность и уникальность не могут быть ни абсолютным, ни все-общим постоянством. М.Бахтин поворачивает внимание первой философии к конкретности бытия: оно всегда единственно в своей конкретности, но именно о таком-то бытии мы и не умеем говорить. Мы его не знаем, хотя живем в нем. Первая философия, понятая как учение о "едином и един-ственном бытии-событии", должна дать знание именно о таком бытии, к которому мы сами непосредственно относимся.
3. Способ данности бытия-события. Как же может быть выделено столь специфическое бытие, бытие-событие? Его, считает Бахтин, не знает (и не может знать) наука, которая строит абстрактный теоретический мир. "Все попытки изнутри теоретического мира пробиться в действительное бытие-событие безнадежны" [91]. Наука, зная мир общих законов, не может ни объяснить, ни описать становление конкретного события во всех его по-дробностях.
Не выводит философию к бытию-событию и этика, ибо "практическая философия в ее основных направлениях отличается от теоретической лишь по предмету, но не по методу" [97].
Ближе подходит к этому миру философия жизни, пытающаяся включать теоретический мир в единство становящейся жизни путем некоторой ее эс-тетизации. Такова, по мысли Бахтина, "самая значительная попытка фило-софии жизни Бергсона". "Но эстетическое видение есть оправданное виде-ние, если оно не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого и единственного бытия в его собы-тийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое" [94]. Эстетическое бытие ближе к действительно-му единству бытия жизни, чем теоретический мир, но эстетическое бытие, считает Бахтин, не охватывает собой того, кто его эстетически созерцает, и поэтому оно не тождественно всему бытию-событию [95].
Выход к бытию-событию возможен, по Бахтину, только через то, что само входит в бытие-событие, несет на себе его характеристики, несет в себе средства его выделения и осмысления. Таким входом в бытие-событие и точкой зрения на него является действительный поступок, действие человека. Единое и единственное бытие-событие, мир как событие - это всегда мир, который дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный [124]. Принципиально важно, что бытие-событие не существует без образующего его центра - действующего, мыслящего и переживающего человека. "Только изнутри действительного поступка, единственного целостного и единого в своей ответственности есть подход и к единому и единственному бытию в его конкретной действительности, только на нем может ориентироваться первая философия" [102].
Для советского читателя, привыкшего со студенческих лет искать в каждой философской концепции ответ на основной вопрос философии и делить философов на два лагеря, из которых один хороший и прогрессив-ный, а другой плохой и реакционный, хотелось бы добавить, что концепция бытия-события Бахтина ничего общего не имеет с идеализмом, хотя она мыслит бытие только в связи с человеком. Философия бытия-события не ставит вопрос о том, есть или нет бытие, не зависимое от человека, и что лежит у его начала, а стремится разработать такое видение бытия и такой способ мышления о нем, который всегда бы учитывал человека в бытии и бытие для человека, ибо от этого многое зависят в самой его жизни. Жизнь человека проходит в мире, с которым он всегда непосредственно связан, и не только тем, что мир на него воздействует, но тем, что он сам воздейству-ет на мир. И чем дальше, тем больше. А мыслит человек все еще так, как если бы мир на него воздействовал и только он к миру должен был бы при-спосабливаться. Дело же гораздо сложнее, чем представляет это наивное отражательно-материалистическое мышление. Человек не только должен считаться с миром, но и отвечать за него, ибо нет никого другого, кто взял бы на себя ответственность за мир, а если вдруг есть, то все равно, как ска-зано в Писании: "Взял Господь Бог человека, которого создал, и поселил в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его" (Быт. 2,15).
4. Онтологическая ответственность поступка. Единое и единственное бытие-событие открывается в поступке: "В категориях теоретического без-участного сознания это бытие неопределимо, но лишь в категориях действительного причащения, т.е. поступка, в категориях участно-действенного переживания конкретной единственности мира" [91]. Тогда первая философия, призванная сказать свое слово о действительном бытии и действительности бытия, становится философией поступка, или нравственной философией, а ее категориями будут категории описания поступка [105, 122]. При этом "первая философия, пытающаяся вскрыть бытие-событие, как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком, а тот, в котором он ответственно себя осознает и свершается, не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире (теоретически-абстрактная чистота поступка), но может быть только описанием, феноменологией этого мира поступка" [105].
Здесь Бахтин идет вслед за Э.Гуссерлем, реализуя его лозунг "назад к вещам" через феноменологический анализ: если мы хотим знать подлинный мир конкретных вещей, мир событий, то только через его проявление в дей-ствии-поступке (в деле, в мысли, в переживании). Факт моей причастности к единому бытию-событию не может быть адекватно выражен в теоретиче-ских терминах, а лишь описан и участно пережит - здесь находится исток всех категорий, в которых открывается конкретная единственность мира.
Главной категорией описания и понимания поступка и события высту-пает для Бахтина категория моего не-алиби в бытии. Я всегда занимаю в бытии единственное, неповторимое, незаменимое и непроницаемое для дру-гих место и не могу этого избежать. "То, что мною может быть совершено, никем никогда совершено быть не может. Единственность наличия бытия - нудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка, не узнается и не познается мною, а единственным образом признается и утвер-ждается", - пишет Бахтин [112] . Мое не-алиби в бытии гарантирует наличие единой единственности мира, в котором свершается поступок. В последнем соединяется моя единственность (никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находится) и единственность мира, которому я в этот момент и в этом пространстве сопричастен. Мое не-алиби в бытии нудительно; я не могу избавиться от себя, от своего места в мире и этого мира "Я... не могу быть безучастен в действительной и безысходно-нудительно-единственной жизни, я должен иметь долженствование" [113].
"Долженствование есть своеобразная категория поступления-поступка (а все, даже мысли и чувство, есть мой поступок), есть некая установка со-знания", - утверждает Бахтин [85. Курсив мой - В.К.]. И это вторая важней-шая категория феноменологического описания поступка у Бахтина. М.Бахтин критически относится к попыткам теоретически обосновать и вывести долженствование либо из истинности научных положений, либо из эстетических или этических ценностей и т.п. "Ни одно теоретическое опре-деление и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он не выводим из него", - пишет Бахтин [83]. То, что какое-либо положение истинно, вовсе не означает, что я должен реализовать его. Долженствование возникает лишь в соотнесении истины, которая значима в себе, с нашими действительными актами познания или действия. Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию, так же как безукоризненно техническая правильность поступка является внешней по отношению к его нравственной ценности [84]. Долженствование должно быть додано до истины. Так же оно должно быль "додано" и до эстетической, этической или социальной значимости. Те или иные положения, говорит Бахтин, приобретают свою значимость в определенном контексте эстетических, этических или социологических концепций, представлений, теорий, а свое долженствование обретают в единстве моей единственной жизни, в ее контексте.
Долженствование не имеет определенного и специального содержания, нет ни научного, ни эстетического, ни какого прочего долженствования, нет и специально этического долженствования [85]. Бахтин показывает, что ни материальная этика, исходящая из специальных нравственных норм, ни формальная этика Канта (и кантианства) не могут вывести и обосновать долженствование, ибо они отвлекаются от индивидуального поступка. Дол-женствование же есть именно категория индивидуального поступка, даже более того, категория самой индивидуальности, единственности поступка, его незаменимости и незаместимости, единственной "нудительности", его историчности [110]. Долженствование как феноменологическое проявление поступка и поступающего субъекта входит в его структуру [85], оно выра-жается в стремлении, даже не в стремлении, а в онтологической обязанно-сти, "безысходности реализовать всю единственность" свою [124]. Его нель-зя познать, но его, долженствование, можно признать, открыть как факт своей жизни. Еще раз повторю: не постоянное содержание чего-либо (нор-мы, закона, положения и т.п.) обязывает, а действительный факт признания и утверждения моего не-алиби в бытии.
Таким образом, долженствование, реализующее "всю единственность" и в ней реализующееся, оказывается неразрывно связано с бытием "Я", более того, оно является формой бытия "Я". "Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта бытия единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие" [115]. Таким образом, Бахтин разрешает одну из тайн, которая поражала воображение великого Канта, - тайну нравственного закона во мне: мой нравственный закон просто есть способ явления для меня моего единственного места в бытии, моей единственности. И чем больше развита эта единственность и индивидуальность, тем больше выявляется мое долженствование и моя ответственность.
Здесь появляется третья категория феноменологии поступка - ответ-ственность. "Ответственный поступок, - пишет Бахтин, - и есть поступок на основе признания долженствующей единственности" [113]. Ответственность и долженствование неразрывно связаны: они вырастают из моего не-алиби и по-разному характеризуют как поступок, так и бытие-событие. Если в долженствовании проявляется феномен единственности моего места и бытия, то в ответственности обнаруживается феномен целостности поступка и бытия-события. А это значит, что в ответственности проявляют себя все элементы поступка: "Ответственность поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического свершения во всей конкретной историчности и индивидуальности..." [103]. Ответственный поступок утверждает бытие-событие, он отвечает за него. Ответственность для Бахтина является не ответственностью перед кем-то, а онтологической ответственностью за что-то, за то событие, которое возникает. Ответственный поступок - это "последний итог, всесторонний окончательный вывод; поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином и единственном и уже последнем контексте и смысл, и факт, и общее и индивидуальное, и реальное и иде-альное, ибо все входит в его ответственную мотивацию, в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда" [103].
Бахтину важно подчеркнуть, что мир, о котором говорит наука, это аб-страктно-теоретический мир, который существует только как возможность, а действительный мир во всей своей конкретности - это мир ответственного поступка, мир, имеющий ответственный центр [114-115]. Конечно, "ответ-ственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утвержде-ние-неутверждение", - замечает Бахтин [115]. Философ вовсе не стремится считать ответственный поступок демиургом мира: не творится бытие в его "смысловой значимости", которая познается наукой, но поступок открывает, выявляет конкретность, индивидуальность мира, действительность его как бытия-события, которое всегда содержит что-то новое, что-то такое, что отличает его от абстрактного и всегда тождественного самому себе бытия науки. "Утвердить факт своей единственной причастности бытию - значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому, - войти в событие-бытие" [114]. И это относится как к бытию природному, так и к бытию историческому, и, прежде всего к этому последнему. "Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность, ценность как значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только возможности, которыемогут стать действительностью только в поступке на основе признания единственной причастности моей" [114]. Таким образом, классические философские категории - возможность и действительность - становятся у Бахтина понятиями, раскрывающими содержание его категории ответственности.
Другой близкой по значению парой понятий, в которой так же раскры-вается содержание и действие категории ответственности, выступают поня-тия "данное-заданное". Данное и заданное характеризуют момент пассивности и активности в поступке, которые даны в нем неслиянно и нераздельно. Данное - это преднайденное в бытии, заданное - то, что выступает как задание, требующее реализации. Моя единственность дана мне - я оказался в бытии (пассивность), но в то же время она есть постольку, поскольку она действительно осуществлена мною как единственность, она всегда в акте, в поступке, т.е. всегда задана [113]. Но и мир-событие не является только миром данности, ни один предмет, ни одно событие не даны здесь просто как данное, сплошь наличное, но всегда также дана связанная с ним заданность. Идея заданности проявления и существования мира-события (конкретности, индивидуальности) была оригинальной идеей Бахтина, открывающей новые методологические перспективы в анализе мира культурных явлений.
Таким образом, по Бахтину, ответственный поступок, реализующий не-алиби в бытии поступающего (мое не-алиби в бытии), открывает конкрет-ность бытия-события. Онтологически обусловленные долженствование-ответственность поступка ведут к онтологии конкретного актуального бы-тия. Для Бахтина важно, что мир бытия-события благодаря ответственному поступку приобретает такие бытийные характеристики, которых он не мо-жет иметь без этого поступка. "Высоко", "над", "под", "наконец", "поздно", "еще", "уже", "нужно", "должно", а также "реальная тяжесть времени и наглядно осязательная ценность пространства" - все это онтологические характеристики мира, но не абстрактного, а мира события. И онтология этого мира не может исключить из своего рассмотрения центральность позиции причастного бытию-событию поступка. Бытие-событие как бы становится своеобразной сферой, в центре которой стоит единственность поступка. "Из моей единственности как бы расходятся лучи, которые, проходя через время... просквожают светом ценности все возможное время, самую временность как таковую, ибо я действительно причастен ей", - пишет Бахтин [126].
Действующее "Я" оказывается пространственно-временным центром бытия, характеристики которого нельзя оторвать от этого центра. Но в своей онтологии М. Бахтин вовсе не хочет встать на позицию, близкую какому бы то ни было солипсизму. Поэтому он считает нужным напомнить, что "жить из себя, исходить из себя в своих поступках вовсе не значит еще жить и поступать для себя" [127]. Философия, которая за исходный пункт берет поступающее "Я", вовсе не стремиться понять мир в его содержании из конкретного "Я", т.е. построить такой мир, где высшей жизненной ценностью будет место поступающего "Я", а все остальные жизненные ценности будут им обусловлены. Философия поступка "не имеет в виду построить систему ценностей, логически единую, с основной ценностью - моей причастности бытию - во главе" [127], а стремится дать "описание действительной конкретной архитектоники ценностного переживания мира не с аналитическим основоположением во главе, а с действительно конкретным центром (и пространственным, и временным) исхождения действительных оценок, утверждений, поступков, где члены суть действительно реальные предметы, связанные конкретными событийными отношениями... в единственном событии-бытии [127-128].
Здесь мы видим, как еще раз в ходе размышлений М.Бахтина происхо-дит уточнение задачи первой философии в его понимании. Если в самом начале она должна была стать философией бытия (бытия-события), потом она становится философией поступка (ибо только через поступок можно дойти до бытия-события), то сейчас первая философия становится описани-ем архитектоники действительного мира поступка, она должна дать "не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного по-ступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимного рас-положения" [122]. Здесь вроде бы сохраняется интенции первой философии - построение мира поступка. Но в намеченном плане дальнейшего анализа архитектоники мира поступка он сводится к миру ценностно-социальных отношений, ибо главными моментами мира поступка выступают, по Бахти-ну, "я для себя", "другой для меня" и "я для другого". "Все ценности дей-ствительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архитектонических точек действительного мира поступка" [122]. Анализ этих структурных моментов действительного мира был заявлен Бахтиным, но, к сожалению, не был осуществлен. Хотя известная модификация этого анализа была реализована в исследовании отношений автора и героя в эстетической деятельности .
5. Участное мышление и правда. Первая философия, поднимающая фундаментальные проблемы бытия, не может обойти также проблемы осо-знания бытия, проблемы его познания, проблемы истины. И не случайно для первого метафизика Парменида, который вывел философию к понятию бытия, мысль и бытие были тождественны. После также не было философских рассуждений о бытия без философского учения об истине бытия. Только в новое время рассуждение об истине стремится освободиться от проблем бытия. Трансцендентальная философия отделила учение об истине от учения о бытии, превратив первую философию в критическую философию. М.Бахтин стремится вернуться к классической философской традиции. Для него первая философия может быть только философией бытия. Но Декарт и Кант показали, что нельзя достичь бытия, минуя мышление. Правда, для них бытием становилась та теоретическая картина, которую строил разум, опираясь на свои собственные законы, а не бытие само по себе. Но все равно опыт трансцендентальной философии нельзя уже было миновать. Поэтому для Бахтина единственной дорогой к бытию, как бытию во всей его конкретности, оказывается ответственный поступок, который "в самом своем свершении как-то знает, как-то имеет единое и единственное бытие жизни" [102]. Знание бытия, осознание его, специфическое схватывание его ответственно поступающим, по мысли философа, неизбежно включено в открывание бытием самого себя. Познать и понять бытие в его единственности и единстве можно, по Бахтину, только специфическим сознанием и мышлением - ответственным сознанием, участным мышлением.
С обсуждением проблем участного мышления связана у Бахтина разра-ботка эпистемологической стороны его философии.
Понятие участного мышления (интонирующего, поступающего, эмоци-онально-волевого), вводимое Бахтиным, существенным образом отличает русского мыслителя от мыслителей тех философских течений, которые, ви-дя ограниченность дискурсивного мышления, вообще выступали против рационализма, становясь на позиции иррационализма. М. Бахтин в своем философском наброске не мог, конечно, всесторонне разработать концеп-цию участного мышления и показать его специфическую логику. Он лишь выявляет проблему.
Участное мышление, как его характеризует Бахтин, - это действительное мышление, то мышление, которое реально существует как мышление конкретного субъекта. Оно не является "субъективным", "индивидуальным", "иррациональным", "случайным", как это утверждает ограниченный рационализм, для которого логичным и рациональным является только "ничье", трансцендентальное мышление. Как раз последнее, отмечает Бахтин, может быть темным и стихийным, если оно окажется оторванным от ответственного сознания, ибо становится совсем неясно, для чего оно и куда направленно [104]. "Поступок в его целостности, - пишет Бахтин, - более чем рационален - он ответственен. Рациональность только момент ответственности" [103]. Именно ответственность придает поступку и связанному с ним сознанию отчетливый свет, в котором поступающее сознание ориентируется [104]. Поступающий ясно видит событие. Это не значит, что он его логически, т.е. в логике научного дискурсивного мышления, понимает. Событие открывает свою правду - правду данного обстояния участному мышлению [104]. По-следнее, осмысляя предмет, вступает с ним в событийные отношения и осмысляет не только абстрактные его свойства, но его место в целостности событий. "Все действительно переживаемое переживается как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон, вступает в действительное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности", - пишет М. Бахтин [106].
Бахтин возражает против того, что эта конкретная правда события, ко-торую и видит, и слышит, и переживает, и понимает поступающий своим участным мышлением, несказанна, что ее можно только как-то переживать в момент поступления, но нельзя отчетливо и ясно высказать. "Я полагаю, - пишет философ, - что язык гораздо более приспособлен высказывать имен-но ее, а не отвлеченный логический момент в его чистоте. Отвлеченное в своей чистоте действительно несказуемо, всякое выражение для чистого смысла слишком конкретно, искажает и замутняет его смысловую в себе значимость и чистоту. Поэтому мы никогда не берем выражение во всей его полноте при абстрактном мышлении" [105]. Эта мысль Бахтина получает свое развитие в идеях Хайдеггера и Гадамера о языке, бытии и понимании.
Говоря об участном мышлении как специфическом переживании мира-события, Бахтин стремится отделить свое понимание от иррационального интуитивного вживания в бытие. Он пишет: "Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом с безответственным самоотдаванием бытию, одержанием бытием... К этому одержанию бытием (односторонняя причастность) в значительной степени сводится пафос фи-лософии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства" [119].
Участное мышление охватывает то, что обычно называют познанием и оценкой и что неразрывно связано с активной позицией субъекта мышле-ния. "Предмет, абсолютно индифферентный, сплошь готовый, не может действительно осознаваться, переживаться: переживая предмет, я тем са-мым что-то выполняю по отношению к нему, он вступает в отношение с заданностью, растет в ней в моем отношении к нему" [103].
Позднее Бахтин выделит два типа познания: познание вещей и познание личности. Их, по мысли Бахтина, можно охарактеризовать как пределы: познание вещи связано с односторонним актом познающего, а познание личности предполагает диалог, вопрошание . Участное мышление связано, прежде всего со вторым типом познания, которое своим предметом имеет "выразительное и говорящее бытие" , поэтому в своих поздних работах Бахтин связывает этот тип познания и мышления прежде всего с познанием гуманитарным, с науками о духе, где познание направлено на индивидуальное. Но поскольку всякое целое (природа и все ее явления, отнесенные к целому) в какой-то мере "личностны", т.е. событийны, то познание целостности, а не отдельных абстрактных ее элементов (мертвая вещь является таким абстрактным, условным элементом) также требует участного мышления . Но в естественнонаучном познании труднее увидеть, да и труднее реализовать участное мышление, чем в познании гуманитарном. Поэтому философия нового времени, которая за образец познания брала естественнонаучное познание, как пишет Бахтин, знала только монологическую форму знания и монологическое сознание, а не сознание диалогическое (участное мышление). Философия нового времени говорит об одном сознании, "со-знании вообще", "абсолютном Я". "Рядом с этим единым и неизбежно одним сознанием, - пишет Бахтин в "Проблемах поэтики Достоевского", где он подробно анализирует сущность диалогического мышления, - оказывается множество эмпирических человеческих сознаний. Эта множественность сознаний, с точки зрения "сознания вообще", случайна и, так сказать, из-лишня... В идеале одно сознание и одни уста совершенно достаточны для полноты познания: во множестве сознаний нет нужды и для него нет осно-вы" .
Но если исходить из основного положения Бахтинской философии, что реальное бытие - это не нечто готовое и данное, а бытие-событие, которое открывается сознанию в момент ответственного поступка, тогда множе-ственность сознаний перестает быть случайной и ненужной, она становится онтологически обусловленной. В таком случае в сферу интересов эпистемологии попадает не только отношение "сознание - объект (вещь, мир)", но и "сознание - сознание", которое не входило в сферу интересов классической (трансцендентальной) эпистемологии. Отношение "сознание - объективный мир" принимает в этом случае также иной характер. Если в трансцендентальной философии это отношение выступало как мышление о мире (мысль стремится объяснить мир), то в философии бытия-события Бахтина это - отношение мышления в мире (мысль видит себя как часть его, как причастная ему, его событийности) .
Отношение "сознание - сознание" выступает отношением Я и Другого. В этом случае познавательное отношение видоизменяется. Отношение "я - другой" становится областью открытий, откровений, узнаваний, сообщений. Важными становятся не только истина, но и тайна, и ложь. Здесь важна и нескромность, и оскорбление, и согласие, и несогласие. Отношение "я - другой" превращает познание в диалог познающего и познаваемого .
Истина и правда. В связи с таким пониманием познания и мышления в концепции Бахтина появляется оригинальное представление об истине. Классическое определение истины - veritas est adaequatio rei et intellectus -восходит к Аристотелю. Это определение вошло в эпистемологию, логику, в философию науки: истинными являются те высказывания, которые "соот-ветствуют" действительности. Классическое определение истины зиждется на разделении мысли и объекта мысли: их тождество достигается только в истинной мысли. Для Бахтина же подлинное бытие как бытие-событие не является только миром данности - с ним всегда связана заданность. Бытие-событие - это бытие, открытое поступку, и бытие, проникнутое поступком, которому поступок придал целостность и единство. Поэтому истина участ-ного мышления не может быть только знанием, которое соответствует чему-то преднайденному, к чему оно должно "приспособиться", чтобы быть ис-тинным (истина - veritas, употребляя латинский термин), а должно быть знанием, в котором открывается "правда данного обстояния" [104] (истина - aletheia, употребляя древнегреческий термин "истина", который означает "нескрытость").
Бахтин вводит различение истины (veritas) и правды (aletheia), истины теоретической и правды участного сознания. Истина абстрактного мышле-ния слагается из общих моментов, истина научного положения "есть именно повторимое и постоянное в нем", эта общность и тождественность истины самой себе для научного утверждения принципиально важны [110]. Научная истина автономна [88, 119], абсолютна, вечна, а точнее, вневременна [88, 89], она объективна, ибо берет мир "в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта" [88].
Но теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его действительного положения в единственном мире бытия-события, хотя совершенно оправданно, является, согласно Бахтину, не "по-следним познанием", а лишь служебным техническим его моментом [118]. Теоретическое содержательное познание равного себе данного бытия "должно быть инкарнировано мною, переведено на язык участного мышле-ния, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с моего един-ственного места - обязывает данное знание..., знание содержания предмета в себе становится знанием его для меня, становится ответственно обязую-щим меня узнаванием" [118]. "Весь бесконечный контекст возможного тео-ретического познания - науки - должен стать ответственным узнаванием для моей причастной единственности, и это нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до нудительно-значимой правды" [118-119].
Правда в отличие от истины несет знание не об общем и абстрактном (отвлеченном от меня) содержании, а о конкретном бытии, когда оно не равно самому себе, т.е. всегда индивидуально [114]. Правда объединяет в себе момент общего (общезначимого) и индивидуального (действительного) [103], она всегда синтетична и конкретна [103-105]. И что принципиально важно, правда каждый раз выделяет в бытии "момент абсолютно нового, не бывшего и неповторимого" [111]. Истина открывает в бытии его тождество самому себе (повторимое), правда открывает нетождественность (неповто-римость) бытия самому себе. Истина является достоянием всеобщего созна-ния, а правда - индивидуального, личностного.
Но если правда "живет" в участном мышлении и рождается моим ответ-ственным поступком в единой единственности бытия-события, то на чем основаны ее воспроизводимость и всеобщность, каковы критерии ее прав-дивости? Можно выделить три таких основания, на которые обращает свое внимание Бахтин. Во-первых, что уже отмечалось, правда включает в себя и "содержательную истину", давая ей свое узнание, поэтому истинность "содержательной истины" оказывает влияние на "правдивость правды". Во-вторых, и это для Бахтина самое главное, правда участного сознания вос-производима и имеет всеобщность благодаря верности. Мой ответственный поступок, из которого я знаю бытие-событие, открывающее мне правду по-ложения, своим свершением дает гарантию правде открывающегося бытия. Верность себе и своему поступку, "моя подпись" под обязательством по-ступка, мое признание определенного состояния удостоверяет правду. Не содержательное постоянство принципа, права, закона, а верность, подписа-ние-признание-поступок, мое решение дать обязательство гарантируют единство участного сознания и его утверждений о мире [110]. Конечно, за-мечает Бахтин, я могу совершить действие (политический акт, религиозный обряд и т. п.) как представитель какой-то группы, но если я действую так, то становлюсь безличным деятелем (по Бахтину, "самозванцем"), то теряется правда действительного бытия, если же я не отказываюсь и здесь от своей персональной ответственности, то я утверждаю правду общих положений применительно к единственному бытию-событию [121] .
Третьим основанием воспроизводимости и всеобщности правды являет-ся сомнение. Если действительное бытие-событие "в самом событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей правде опреде-ляется не само по себе, а именно в соотнесении с моей долженствующей единственностью", то "ведь отсюда следует, что сколько индивидуальных центров ответственности... столько разных миров события" [115-116]. Но где же тот один единственный мир, а с ним и одна единственная правда, или их вообще нет? Выход из этого положения один - признание ценности со-мнения. "Именно оно лежит в основе нашей действительно поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует" [116].
В наброске "К философии поступка" Бахтин выделил проблему правды как особого состояния поступающего сознания (участного мышления) в общем виде. Более детально эта проблема раскрывается Бахтиным в "Проблемах поэтики Достоевского". Показывая, что Достоевский впервые в истории литературы начинает художественно изображать, а не выражать идеи, Бахтин видит в творчестве Достоевского репрезентацию своего понимания различия истины и правды. Идея, мысль у Достоевского, как показал Бахтин, это всегда "человек идей", которому "надобно мысль разрешить" . Это не голое абстрактное утверждение, не формула, не категория, а постоянное незавершенное стремление человека к правде. Самосознание героя, особая точка зрения героя на мир и на себя самого становится для Достоевского объектом художественного изображения: мир-событие с центром поступающего героя. При этом для Достоевского важно, что каждый герой имеет свое сознание мира. И что особенно важно - это было открытием Бахтина-литературоведа - ни одно из сознаний героев, ни один из миров-событий не охватывает других, не охватывает их и мир авторского сознания. Роман Достоевского самим своим полифоническим строением как бы впрямую иллюстрирует философскую идею Бахтина о едином и единственном бытии-событии, открывающем свою конкретную правду в ответственно поступающем сознании.
Идея у Достоевского - это постоянный диалог, это постоянная пере-кличка мыслей. "Идея живет не в изолированном индивидуальном сознании человека: оставаясь только в нем, она вырождается и умирает. Идея начинает жить, т.е. формироваться, развиваться и обновлять свое словесное выражение, порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические отношения с чужими идеями" . С диалогической природой идеи (положений, утверждений участного мышления) связана проверка идеи на правдивость, на ее способность утверждения в жизни и культуре. Правда требует испытания своей правдивости. Если истину открывают, то правда открывается в испытаниях. Поэтому, как отмечает Бахтин, Достоевский возрождает в своем полифоническом романе жанровые традиции мениппеи, которая была приспособлена именно к испытанию правды философских идей в исключительных событийных ситуациях . Именно в диалоге реализуется та ценность сомнения, о которой Бахтин писал раньше, ибо поступающее сознание должно постоянно возбуждать в себе вопрос: а верны ли мои убеждения? В диалоге же и в испытаниях идея апробирует свою верность. Для Достоевского это связано с тем, что среди сопряженных смысловых человеческих установок, постоянно находящихся в диалоге, он "ищет высшую авторитетную установку", которую он воспринимает как установку "истинного человека и его слова", как правду, освященную авторитетом, с которым он идентифицируется . Верность авторитету, авторитетному образу человека (Для Достоевского - верность Христу), а не доказательство, не вывод истины-формулы является для Достоевского и для его героев гарантией ("критерием") правды.
Так критерий верности и ценность сомнения как основания правды участного мышления, выдвинутые Бахтиным в работе "К философии по-ступка", получают свою конкретизацию в "Проблемах поэтики Достоевско-го".
6. Философия М. Бахтина и ее реализация. В своей первой большой ра-боте "К философии поступка" М.Бахтин набросал контуры грандиозного замысла - проект новой первой философии. К сожалению, автору не удалось прорисовать детали задуманной философской системы. Нам не известно, возвращался ли Бахтин в своем творчестве снова к работам, которые продолжали бы его замысел нового stricto философского видения действительности. Возможно, текст "К философии поступка" так и остался единственным чисто философским текстом русского мыслителя. Но вот что после этой публикации хорошо видно: философская идея единого и единственного бытия-события, открывающегося в ответственном поступке, лежит в фундаменте всех его дальнейших исследований.
В задачу данной статьи не входит анализ философских идей М.Бахтина во всем их многообразии и глубине. А они, как известно, охватывают философию языка, философию литературы и культура, эстетику, философскую антропологию, методологию гуманитарного познания, семиотику и т. д. В каждой из этих областей конкретных философских дисциплин М.Бахтин оставил свой след . Мне хотелось обратить внимание только на первую чисто философскую работу русского мыслителя, которая стала последней (пока?) публикацией его творческого наследия.
Грандиозный философский замысел Бахтина оказался нереализованным. Нереализованным в смысле построения логически связанной и законченной системы категорий. Но он нашел свою реализацию в другой форме. Еще раз вспомним одно важное положение, относящееся к первой философии, как ее понимает Бахтин. Она должна вскрыть бытие-событие в той его индивидуальности, которую знает ответственный поступок. Но она не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире именно потому, что он индивидуально-конкретен, она может быть только описанием, "феноменологией этого мира поступка" [105]. Теоретическая философия в то время еще не знала средств и методов этого описания. Поэтому Бахтин должен был найти своеобразную "модель", которая бы репрезентировала мир бытия-события и была бы доступна известным средствам анализа. Таким репрезентантом мира бытия-события для Бахтина становится мир художественного произведения. Он пишет: "Чтобы дать предварительное понятие о возможности такой конкретной ценностной архитектоники (архитектоники ценностного переживания мира бытия-события - В.К.), мы дадим здесь ана-лиз мира эстетического видения - мира искусства, который своей конкрет-ностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном из всех культурно-отвлеченных миров (в их изоляции) ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события" [128]. Искусство для Бахтина было остановленным миром-событием, к которому можно было неоднократно возвращаться исследовательской мысли, в то время как реальный мир-событие оказывается постоянно изменяющимся и трудно схватывается в размышлении. Но, начав анализировать мир эстетического видения как модель мира-события, Бахтин довольно быстро переходит к анализу самого мира эстетического видения, художественного мира, создаваемого художником, где его первоначальная философская установка (мир-событие) становится уже не предметом отнесения результатов исследования модели, а общим методологическим средством понимания художественного мира.
Если в работе "Автор и герой в эстетической деятельности" непосред-ственно чувствуется методологическое влияние ранее возникшей философ-ской конструкции: эстетически продуктивное отношение к миру как инкар-нация смысла бытию, - то в таких шедеврах Бахтина, как исследования о Достоевском и Рабле, непосредственно (текстуально) почти не видно следов статьи "К философии поступка" (во всяком случае, во второй работе). Но это не значит, что философская идея мира-события перестала интересовать Бахтина. Наоборот, именно она руководила движением мысли исследователя. Не проявляя себя отчетливо в слое выражения, т.к. сейчас не она становится объектом размышления, идея уходит в слой смысла. Книга о Достоевском и книга о Рабле продолжают работу "К философии поступка". Именно потому, что они являются продолжением философии бытия-события, становится ясно, почему вдруг в круг интересов Бахтина входят столь разные и столь отдаленные друг от друга писатели.
Достоевский и Рабле стали предметом глубокого литературоведческого и культурно-исторического анализа. Исследования Бахтина по-новому от-крыли этих автором. Каждое из них входит в свой круг литературы, но од-новременно обогащает теорию литературы, эстетику, философию культуры новыми достижениями. Для нас здесь важно, что каждое из них по-своему продолжает и реализует идею философии мира-события. Эта философия должна была стать феноменологией мира поступка, но не стала ею, не была написана. Зато появилась феноменология сознания, идеи (книга о Достоевском) и феноменология вещи, предмета, ситуации (книга о Рабле).
Архитектоника мира-события включает в себя конкретное взаимодей-ствие действующего сознания и его предметного окружения. Феноменоло-гия этого мира может быть явлена как под углом зрения, скажем так, субъ-ективного его компонента, так и под углом зрения его объективного компо-нента. Творчество Достоевского обнажает с поразительной наглядностью первую возможность, а творчество Рабле - вторую. Вот почему они оказа-лись соединенными в поле интереса Михаила Бахтина.
Ф.М.Достоевский, как показал Бахтин, творит новую, более сложную модель мира , в которой представлена "множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов" . Романы Достоевского - это "не множество характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания", а "множественность равноправных сознаний с их мирами", которые сочетаются, "сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события" . Романы Достоевского - это художественное изображение мира-события, как его понимает Бахтин. Анализируя принципы его художественного конструирования, Бахтин раскрывает формы и способы явления мыслящего человеческого сознания в мире-события. "Мысль, вовлеченная в событие, становятся сама событийной" , становится глубоко персональной, "голосом", "словом", "особой точкой зрения" человека на мир и на себя в диалогической сфере своего бытия . Нет необходимости припоминать здесь подробный анализ способов изображения идей у Достоевского, которые и представляют своеобразную феноменологию поступающего сознания. Открытие полифонической структуры романов Достоевского стало для Бахтина возможным благодаря тому, что ранее им была продумана и осмыслена философская идея бытия-события. Зная бытие-событие, он сумел его увидеть в творческом мире Достоевского.
В творчестве Рабле М.Бахтин обращает внимание на феноменологию предмета (вещи, пространственно-временной ситуации), на способ их бы-тия. Творчество Рабле дает для этого богатый материал. "В произведении Рабле, - пишет Бахтин, - обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образ самого тела, еды, питья, ис-пражнений, половой жизни. Образы эти даны к тому же в чрезмерно пре-увеличенном, гиперболизированном виде" . В романе Рабле мир-событие - это мир карнавала, в котором "сама жизнь играет, а игра на время становится самой жизнью" . Бахтин показывает, что карнавальное целое проникнуто "единой образной логикой". "Это целое - смеховая драма одновременной смерти старого и рождения нового мира. Каждый отдельный образ подчинен смыслу этого целого, отражает в себе единую концепцию противоречивого становящегося мира, хотя бы этот образ фигурировал отдельно" . Феноменология карнавала - это феноменология материального события, "драма телесной жизни" , рисующая, как являются и осмысляются конкретная материальная вещь, жест, ситуация. Каждый элемент драмы карнавала: предметы, жесты, органы тела, пища, крики и т.д. - открывают свою амбивалентность, перемещаясь, преображаясь, выворачиваясь наизнанку и т.д. Амбивалентность предметных и языковых форм карнавала, их отнесенность к разным полюсам ценности составляют аналог диалогичности сознания (идей, мысли) у Достоевского. И там, и здесь размещение явления (сознания или предметного мира) в соответствующее координатное поде (различные голоса, координаты верха-низа, прошлого-бущего) становится условием про-явления (феноменологического усмотрения) целостности события (там - целостности мира сознания, здесь - карнавального мира). Конкретный пред-мет становится участником бытия-события карнавала, когда он соотнесен с самим центром мира-события - человеком, когда он непосредственно пережит человеком, его телом, допущен и в буквальном смысле пропущен через живую плоть человека.
В каждой детали образов Рабле "присутствует ответственное и ясное (но, конечно, не рассудочное) художественное сознание Рабле", - пишет Бахтин, отсылая этим термином к своей философии бытия-события . Худо-жественное сознание Рабле является квинтэссенцией народного карнаваль-ного сознания, но дано оно не само по себе, а через предметные феномены карнавала, его культурные атрибуты. Книга Бахтина о Ф.Рабле и является своеобразной энциклопедией феноменов карнавальной культуры.
Таким образом, видно, что эти две ветви творчества Бахтина стали раз-ветвлениями одного мощного ствола, каким была его философская идея. Взросла же эта идея на почве философии ХХ века.
7. Философия бытия-события на фоне современной философии. Фило-софия бытия-события, которую проектирует М.Бахтин, не возникает в сто-роне от философских исканий ХIХ и ХХ вв. И хотя непосредственных отне-сений к тем или иным философским именам и направлениям набросок "К философии поступка" в силу своего чернового характера содержит мало, можно достаточно легко прочитать те линии философской традиции, с ко-торыми русский мыслитель себя связывает и от которых себя отделяет.
Конев В.А. Онтология культуры с. 100-139
ФИЛОСОФИЯ БЫТИЯ-СОБЫТИЯ М.БАХТИНА
Влияние эстетической и культурологической, а точнее даже культуролого-эстетической концепции, М.Бахтина на современную гуманистику заметно усиливается, причем не только в СССР, где в 60-70 гг., после нового издания его работы о Достоевском и ранее не публиковавшихся трудов, концепция исследователя нашла своих сторонников и продолжателей, но и в других странах. Возникло и активно проводит свои коллоквиумы международное "Общество Бахтина". Издаются и комментируются труды М.Бахтина. Осмысляются его связи с мировой культурологической мыслью . Такое внимание к М.Бахтину обусловлено не только его блестящими работами, по-новому открывшими творческие миры двух величайших писателей - Ф.М.Достоевского и Ф.Рабле, но, прежде всего той новой методологией литературовед-ческого и эстетического исследования, которая была разработана русским ученым. Сама же эта методология была следствием оригинальной философской концепции, которая зарождается в творчестве Бахтина в самом начале его пути. Публикация рукописи, которую издатели назвали "К философии поступка", открывает читателю доступ к замыслу этой оригинальной концепции .
читать дальшеСразу следует заметить, что черновой характер рукописи приводит не только к тому, что сама философская концепция Бахтина оказывается неза-вершенной, но и к определенным терминологическим (даже понятийным) неточностям и противоречиям внутри концепции, к неравномерности в раз-работке разных ее сторон и т.д. Но, несмотря на свою эскизность, рукопись "К философии поступка" дает возможность судить о монументальности философского замысла Бахтина, так как при его реализации могла бы возникнуть, повторяю еще раз, оригинальная философская концепция, которая почти на десять лет опередила бы многие идеи "Бытия и времени" М.Хайдеггера.
Попробуем выделить основные пункты философской концепции М.Бахтина.
1. Замысел новой "первой философии". М. Бахтин полностью отдает се-бе отчет в своих философских интенциях: его интересует разработка "пер-вой философии" (prima philosophia), которая, согласно Аристотелю, должна заниматься проблемами сущности бытия. М.Бахтин считает, что современ-ная ему философия не только ушла от этой проблематики, но и вообще не способна ею заниматься. Он видит основной недостаток современной ему философии в том, что она не может преодолеть разрыв между содержанием мысли (например, содержанием истин науки) и конкретным усилием мыш-ления, порождающим это содержание. Невозможность преодоления раскола между объективным смысловым содержанием мысли и субъективным процессом ее свершения, неспособность найти принцип их приобщения друг к другу выступает для Бахтина проявлением кризиса философии [97]. "Нельзя отказать нашему времени, - пишет М. Бахтин, - в высокой заслуге приближения к идеалу научной философии. Но эта научная философия может быть только специальной философией, т.е. философией областей культуры и их единства в теоретической транскрипции изнутри самих объектов культурного творчества и имманентного закона их развития. Зато эта теоретическая философия не может претендовать на имя первой философии, т.е. учения не о едином культурном творчестве, но о едином и единственном бытии-событии. Такой первой философии нет, и как бы забыли пути ее создания" [96].
Современная философия, как ее характеризует М.Бахтин, все свое вни-мание сосредоточивает на анализе знания и познания с точки зрения его объективности. Начиная с Декарта и Канта, философия анализирует cogito, отыскивая основания объективности истины и всеобщей необходимости знания, причем философия принципиально отвлекается от того, что всякое познание осуществляется конкретным человеком и в конкретной ситуация, ибо для нее познание является результатом трансцендентальной активности. За истинность знания исторически-конкретный человек ответственности не несет, скорее, он отвечает за искажение истины и отступление от нее. Познание оказывается лишенным действительного субъекта и личностного аспекта, непосредственной связи с индивидуумом и с конкретным бытием. Вследствие этого и само знание, сама истина, представление о мире, которое строится теоретическим мышлением, оказывается лишенным связи с человеком. Оно (знание) существует вне и независимо от человека, вне и независимо от меня как конкретного человека. "Теоретический мир, - пишет Бахтин, - получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта, "как если бы меня не было", и это понятие бытия... в своем смысле и значении оставаясь равным себе и тождественным, есть я или меня нет, не может определять мою жизнь... не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка, не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было" [88]. Таким абстрактно-теоретическим миром владеют имманентные ему закономерности, по которым он и развивается самопроизвольно. "Посколь-ку мы вошли в него, т. е. совершили акт отвлечения, - замечает Бахтин, - мы уже во власти его автономной закономерности, точнее, нас просто нет в нем - как индивидуально ответственно активных" [86].
Именно в таком способе мышления Бахтин видит опасность того, что мы сейчас, спустя более чем полвека, называем экологической катастрофой вследствие неуправляемого развития цивилизации. Ибо если мы теоретиче-ски мыслим мир как абсолютно не связанный с человеческим существова-нием, если мы на основании этой теоретической картины (такого научного мышления) действуем, создавая свою техническую цивилизацию и свои институции, то возникает такой мир цивилизации, в котором нет места человеку. Мысля мир без человека, мир без-людный, объективный, мы своими действиями и реализуем мир, который не учитывает человека, мир не-людской, мир, который объективно стремится элиминировать человека. Погоня за объективным и беспристрастным знанием оборачивается послед-ствиями, которые могут стать "беспристрастны" и объективно "равнодуш-ны" в отношении человека. "Страшно все техническое, оторванное от един-ственного единства и отданное на волю имманентному закону своего разви-тия, - пишет Бахтин, - оно может время от времени врываться в это един-ственное единство жизни как безответственно страшная и разрушительная сила" [87]. Поэтому на место отвлеченного теоретического мышления, ко-торое предмет теоретического познания стремится выдать за весь мир в его целом и на этом основания "пытается построить первую философию (prima philosophia)" как учение об абсолютно самозаконном и автономном бытии, - на место такого мышления, по Бахтину, необходимо поставить "участное мышление", которое даст новое понимание мира и предмета первой фило-софии [87].
Участное мышление - это мышление, которое причастно бытию, для ко-торого бытие не стоит вне и по-за ним, а с которым оно неразрывно связано. Таким мышлением, непосредственно причастным бытию, выступает мыш-ление личностное, мышление, которое совершается здесь и теперь, которое непосредственно вплетено, включено в совершающееся бытие, в акт-поступок конкретного человека. Мышление не может быть оторвано не только от трансцендентального субъекта, но, что более важно с точки зре-ния Бахтина, оно не может быть оторвано от жизненно-конкретного субъек-та, ибо оно всегда есть акт-поступок, акт мысли этого субъекта. А поэтому и его содержание не может быть оторвано от поступка-мышления, от этого субъекта и его жизненной ситуации. Мышление во всем своем объеме по-гружено в жизненную ситуацию мыслящего субъекта. Поэтому для Бахтина мысль связана с бытием не только тем, что она его мыслит, постигая истину бытия, как это представляет абстрактное теоретическое мышление и классическая философия cogito, но сама мысль является фактом бытия мыслящего и поступающего субъекта как моя мысль, часть моей жизни. Если в одном случае первая философия, которая всегда стремится к постижению сущего как сущего, видит сущее только как автономный, полностью независимый от самого человека и его мыслей мир (но в таком мире человек и не может жить, тогда первая философия становится либо невозможной - как у Канта, либо бесполезной - как у Маркса), то в другом случае первая философия должна увидеть сущее в его неразрывной связи с деянием, с жизнью, с поступком человека.
Истинно реален сам акт мысли в его целом, сам акт индивидуально-ответственного поступка, вся моя единственная жизнь как цепь поступков, ибо вся моя жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок [82-83]. И только этот акт, этот поступок "полностью и безысходно есть - становится, свершается" [82]. Здесь Бахтин своеобразно повторяет знаменитый методологический ход Декарта: от несомненности факта существования мысли к утверждению самого существования человека, а затем мира - cogito ergo sum. Но в отличие от французского философа, который к своим онтологическим утверждениям шел изнутри содержания мысли - от врожденных идей, русский мыслитель показывает, что изнутри содержания теоретического мышления нельзя выйти к действительному реальному бытию. "Все попытки преодолеть дуализм познания и жизни, мысли и единственной конкретной деятельности изнутри теоретического познания совершенно безнадежны", - пишет Бахтин [86]. К действительному бытию, единственному единству свершающегося бытия, как его называет Бахтин, путь лежит только изнутри самого поступка, который "причастен единственному бытию-событию" [82]. Это единственное событие свершающегося бытия, в котором акт мысли, акт действия единожды действительно протекает, и свершается, и может быть тем планом, той плоскостью, в которой ликвидируется разрыв между содержанием мысли (теоретической картиной мира, или картиной истории, или картиной эстетически-художественной, или нравственными представлениями) и актом мышления, жизнью-поступком конкретного человека. Но эта плоскость, где может произойти встреча содержания мысли и самого акта мышления-действия, не осмыслена философией. Именно она, по Бахтину, и должна стать предметом размышления первой философии, философии единого и единственного бытия-события, ибо друго-го бытия просто нет [102].
2. Понятие "единое и единственное бытие-событие". Факт наличия конкретной ситуации и конкретных вещей, явлений не вызывает сомнения ни обыденного, ни какого-либо кулътурно-оформленного сознания (теоре-тического, эстетического, религиозного и т.п.). Проблема возникает там, где встает вопрос - а что является действительным бытием? Эти вот конкретно-сти, на которые я могу указать и которые постоянно изменяются, или нечто, что даст действительности неизменность, постоянство и что может быть только помыслено, но не может быть указано. Философия знает, что эта проблема возникла уже для философов Милетской школы, а стала четко отрефлектирована и сознательно поставлена Парменидом в V в. до н.э. Дей-ствительным бытием, подлинным бытием для философов стало бытие неиз-менное, бытие мыслимое, а не конкретные вещи и явления. Это могли быть атомы, это может быть Бог или материя, или абсолютная идея и т.д. И даже когда, например, Аристотель говорит о том, что реально существуют только единичные вещи, то в своем учении о бытии он уходит от единичности к материи и форме, понятиям общим, которые характеризуют не "первую сущность" - единичную вещь, а общие начала бытия.
Эта ситуация в теоретическом мышлении о бытии (как научном, так и философском) оставалась неизменной почти до ХХ века. И только с появле-нием "философии жизни" стало возможно говорить о серьезном повороте философской мысли к уяснению бытийного значения уникальных единич-ных событий, что в западноевропейской философской традиции нашло свое наиболее полное выражение в работах М.Хайдеггера . А если учесть, что работа М.Бахтина "К философии поступка" почти на десятилетие опережает книгу немецкого философа "Бытие и время", то постановка проблемы "единого и единственного бытия-события" как предмета первой философии приобретает значение важного историко-философского факта.
Значимы уже сами термины, которые выбирает Бахтин: "единственное единство свершаемого бытия", "единственное единство", "единственное бытие-событие", "единственное событие свершаемого бытия", "исторически событийное бытие", "единственное бытие", "единственная единственность", "единое и единственное бытие-событие" и т.д. В терминах, используемых Бахтиным для фиксации вводимого понятия, читается длительная история европейской философии. Во-первых, "единое" - понятие, которое, начиная от пифагорейцев и Платона вплоть до Плотина, было одним из ведущих понятий античной метафизики, фиксировавшем целостность космоса, который содержит в своей целостности и единстве все многообразие мира. В едином выражалась гармония мира, ибо оно было "идеей идей", "эйдосом всех эйдосов". Во-вторых, "бытие" - понятие, без которого не обходилась ни одна философская система со времен Парменида и с которым философия, несмотря на многообразие его толкования, связывала свое главное задание - размышление о сущности мира. В-третьих, термины "единственный" и "со-бытие", которые не имели такой длительной философской традиции, хотя и несли в себе отзвук "единого" и "бытия", в отличие от старших родственных терминов они делают акцент на проявлениях "единого" и "бытия": един-ственное - едино, но не потому, что объемлет целостность космоса, а пото-му, что само является конкретным бытием, микрокосмом, отделяет себя от другого, событие является СО-бытием, бытием, которое СО-путствует как иному бытию, так и бытию как таковому.
Сложными терминами, выбранными для означения предмета первой философии, Бахтин подчеркивает, что его интересует не абсолютное бытие, всегда равное самому себе, и не вечно изменяющееся проявление бытия, а такое их единство, которое абсолютно в своей единственной уникальности, хотя единственность и уникальность не могут быть ни абсолютным, ни все-общим постоянством. М.Бахтин поворачивает внимание первой философии к конкретности бытия: оно всегда единственно в своей конкретности, но именно о таком-то бытии мы и не умеем говорить. Мы его не знаем, хотя живем в нем. Первая философия, понятая как учение о "едином и един-ственном бытии-событии", должна дать знание именно о таком бытии, к которому мы сами непосредственно относимся.
3. Способ данности бытия-события. Как же может быть выделено столь специфическое бытие, бытие-событие? Его, считает Бахтин, не знает (и не может знать) наука, которая строит абстрактный теоретический мир. "Все попытки изнутри теоретического мира пробиться в действительное бытие-событие безнадежны" [91]. Наука, зная мир общих законов, не может ни объяснить, ни описать становление конкретного события во всех его по-дробностях.
Не выводит философию к бытию-событию и этика, ибо "практическая философия в ее основных направлениях отличается от теоретической лишь по предмету, но не по методу" [97].
Ближе подходит к этому миру философия жизни, пытающаяся включать теоретический мир в единство становящейся жизни путем некоторой ее эс-тетизации. Такова, по мысли Бахтина, "самая значительная попытка фило-софии жизни Бергсона". "Но эстетическое видение есть оправданное виде-ние, если оно не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого и единственного бытия в его собы-тийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое" [94]. Эстетическое бытие ближе к действительно-му единству бытия жизни, чем теоретический мир, но эстетическое бытие, считает Бахтин, не охватывает собой того, кто его эстетически созерцает, и поэтому оно не тождественно всему бытию-событию [95].
Выход к бытию-событию возможен, по Бахтину, только через то, что само входит в бытие-событие, несет на себе его характеристики, несет в себе средства его выделения и осмысления. Таким входом в бытие-событие и точкой зрения на него является действительный поступок, действие человека. Единое и единственное бытие-событие, мир как событие - это всегда мир, который дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный [124]. Принципиально важно, что бытие-событие не существует без образующего его центра - действующего, мыслящего и переживающего человека. "Только изнутри действительного поступка, единственного целостного и единого в своей ответственности есть подход и к единому и единственному бытию в его конкретной действительности, только на нем может ориентироваться первая философия" [102].
Для советского читателя, привыкшего со студенческих лет искать в каждой философской концепции ответ на основной вопрос философии и делить философов на два лагеря, из которых один хороший и прогрессив-ный, а другой плохой и реакционный, хотелось бы добавить, что концепция бытия-события Бахтина ничего общего не имеет с идеализмом, хотя она мыслит бытие только в связи с человеком. Философия бытия-события не ставит вопрос о том, есть или нет бытие, не зависимое от человека, и что лежит у его начала, а стремится разработать такое видение бытия и такой способ мышления о нем, который всегда бы учитывал человека в бытии и бытие для человека, ибо от этого многое зависят в самой его жизни. Жизнь человека проходит в мире, с которым он всегда непосредственно связан, и не только тем, что мир на него воздействует, но тем, что он сам воздейству-ет на мир. И чем дальше, тем больше. А мыслит человек все еще так, как если бы мир на него воздействовал и только он к миру должен был бы при-спосабливаться. Дело же гораздо сложнее, чем представляет это наивное отражательно-материалистическое мышление. Человек не только должен считаться с миром, но и отвечать за него, ибо нет никого другого, кто взял бы на себя ответственность за мир, а если вдруг есть, то все равно, как ска-зано в Писании: "Взял Господь Бог человека, которого создал, и поселил в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его" (Быт. 2,15).
4. Онтологическая ответственность поступка. Единое и единственное бытие-событие открывается в поступке: "В категориях теоретического без-участного сознания это бытие неопределимо, но лишь в категориях действительного причащения, т.е. поступка, в категориях участно-действенного переживания конкретной единственности мира" [91]. Тогда первая философия, призванная сказать свое слово о действительном бытии и действительности бытия, становится философией поступка, или нравственной философией, а ее категориями будут категории описания поступка [105, 122]. При этом "первая философия, пытающаяся вскрыть бытие-событие, как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком, а тот, в котором он ответственно себя осознает и свершается, не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире (теоретически-абстрактная чистота поступка), но может быть только описанием, феноменологией этого мира поступка" [105].
Здесь Бахтин идет вслед за Э.Гуссерлем, реализуя его лозунг "назад к вещам" через феноменологический анализ: если мы хотим знать подлинный мир конкретных вещей, мир событий, то только через его проявление в дей-ствии-поступке (в деле, в мысли, в переживании). Факт моей причастности к единому бытию-событию не может быть адекватно выражен в теоретиче-ских терминах, а лишь описан и участно пережит - здесь находится исток всех категорий, в которых открывается конкретная единственность мира.
Главной категорией описания и понимания поступка и события высту-пает для Бахтина категория моего не-алиби в бытии. Я всегда занимаю в бытии единственное, неповторимое, незаменимое и непроницаемое для дру-гих место и не могу этого избежать. "То, что мною может быть совершено, никем никогда совершено быть не может. Единственность наличия бытия - нудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка, не узнается и не познается мною, а единственным образом признается и утвер-ждается", - пишет Бахтин [112] . Мое не-алиби в бытии гарантирует наличие единой единственности мира, в котором свершается поступок. В последнем соединяется моя единственность (никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находится) и единственность мира, которому я в этот момент и в этом пространстве сопричастен. Мое не-алиби в бытии нудительно; я не могу избавиться от себя, от своего места в мире и этого мира "Я... не могу быть безучастен в действительной и безысходно-нудительно-единственной жизни, я должен иметь долженствование" [113].
"Долженствование есть своеобразная категория поступления-поступка (а все, даже мысли и чувство, есть мой поступок), есть некая установка со-знания", - утверждает Бахтин [85. Курсив мой - В.К.]. И это вторая важней-шая категория феноменологического описания поступка у Бахтина. М.Бахтин критически относится к попыткам теоретически обосновать и вывести долженствование либо из истинности научных положений, либо из эстетических или этических ценностей и т.п. "Ни одно теоретическое опре-деление и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он не выводим из него", - пишет Бахтин [83]. То, что какое-либо положение истинно, вовсе не означает, что я должен реализовать его. Долженствование возникает лишь в соотнесении истины, которая значима в себе, с нашими действительными актами познания или действия. Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию, так же как безукоризненно техническая правильность поступка является внешней по отношению к его нравственной ценности [84]. Долженствование должно быть додано до истины. Так же оно должно быль "додано" и до эстетической, этической или социальной значимости. Те или иные положения, говорит Бахтин, приобретают свою значимость в определенном контексте эстетических, этических или социологических концепций, представлений, теорий, а свое долженствование обретают в единстве моей единственной жизни, в ее контексте.
Долженствование не имеет определенного и специального содержания, нет ни научного, ни эстетического, ни какого прочего долженствования, нет и специально этического долженствования [85]. Бахтин показывает, что ни материальная этика, исходящая из специальных нравственных норм, ни формальная этика Канта (и кантианства) не могут вывести и обосновать долженствование, ибо они отвлекаются от индивидуального поступка. Дол-женствование же есть именно категория индивидуального поступка, даже более того, категория самой индивидуальности, единственности поступка, его незаменимости и незаместимости, единственной "нудительности", его историчности [110]. Долженствование как феноменологическое проявление поступка и поступающего субъекта входит в его структуру [85], оно выра-жается в стремлении, даже не в стремлении, а в онтологической обязанно-сти, "безысходности реализовать всю единственность" свою [124]. Его нель-зя познать, но его, долженствование, можно признать, открыть как факт своей жизни. Еще раз повторю: не постоянное содержание чего-либо (нор-мы, закона, положения и т.п.) обязывает, а действительный факт признания и утверждения моего не-алиби в бытии.
Таким образом, долженствование, реализующее "всю единственность" и в ней реализующееся, оказывается неразрывно связано с бытием "Я", более того, оно является формой бытия "Я". "Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта бытия единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие" [115]. Таким образом, Бахтин разрешает одну из тайн, которая поражала воображение великого Канта, - тайну нравственного закона во мне: мой нравственный закон просто есть способ явления для меня моего единственного места в бытии, моей единственности. И чем больше развита эта единственность и индивидуальность, тем больше выявляется мое долженствование и моя ответственность.
Здесь появляется третья категория феноменологии поступка - ответ-ственность. "Ответственный поступок, - пишет Бахтин, - и есть поступок на основе признания долженствующей единственности" [113]. Ответственность и долженствование неразрывно связаны: они вырастают из моего не-алиби и по-разному характеризуют как поступок, так и бытие-событие. Если в долженствовании проявляется феномен единственности моего места и бытия, то в ответственности обнаруживается феномен целостности поступка и бытия-события. А это значит, что в ответственности проявляют себя все элементы поступка: "Ответственность поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического свершения во всей конкретной историчности и индивидуальности..." [103]. Ответственный поступок утверждает бытие-событие, он отвечает за него. Ответственность для Бахтина является не ответственностью перед кем-то, а онтологической ответственностью за что-то, за то событие, которое возникает. Ответственный поступок - это "последний итог, всесторонний окончательный вывод; поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином и единственном и уже последнем контексте и смысл, и факт, и общее и индивидуальное, и реальное и иде-альное, ибо все входит в его ответственную мотивацию, в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда" [103].
Бахтину важно подчеркнуть, что мир, о котором говорит наука, это аб-страктно-теоретический мир, который существует только как возможность, а действительный мир во всей своей конкретности - это мир ответственного поступка, мир, имеющий ответственный центр [114-115]. Конечно, "ответ-ственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утвержде-ние-неутверждение", - замечает Бахтин [115]. Философ вовсе не стремится считать ответственный поступок демиургом мира: не творится бытие в его "смысловой значимости", которая познается наукой, но поступок открывает, выявляет конкретность, индивидуальность мира, действительность его как бытия-события, которое всегда содержит что-то новое, что-то такое, что отличает его от абстрактного и всегда тождественного самому себе бытия науки. "Утвердить факт своей единственной причастности бытию - значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому, - войти в событие-бытие" [114]. И это относится как к бытию природному, так и к бытию историческому, и, прежде всего к этому последнему. "Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность, ценность как значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только возможности, которыемогут стать действительностью только в поступке на основе признания единственной причастности моей" [114]. Таким образом, классические философские категории - возможность и действительность - становятся у Бахтина понятиями, раскрывающими содержание его категории ответственности.
Другой близкой по значению парой понятий, в которой так же раскры-вается содержание и действие категории ответственности, выступают поня-тия "данное-заданное". Данное и заданное характеризуют момент пассивности и активности в поступке, которые даны в нем неслиянно и нераздельно. Данное - это преднайденное в бытии, заданное - то, что выступает как задание, требующее реализации. Моя единственность дана мне - я оказался в бытии (пассивность), но в то же время она есть постольку, поскольку она действительно осуществлена мною как единственность, она всегда в акте, в поступке, т.е. всегда задана [113]. Но и мир-событие не является только миром данности, ни один предмет, ни одно событие не даны здесь просто как данное, сплошь наличное, но всегда также дана связанная с ним заданность. Идея заданности проявления и существования мира-события (конкретности, индивидуальности) была оригинальной идеей Бахтина, открывающей новые методологические перспективы в анализе мира культурных явлений.
Таким образом, по Бахтину, ответственный поступок, реализующий не-алиби в бытии поступающего (мое не-алиби в бытии), открывает конкрет-ность бытия-события. Онтологически обусловленные долженствование-ответственность поступка ведут к онтологии конкретного актуального бы-тия. Для Бахтина важно, что мир бытия-события благодаря ответственному поступку приобретает такие бытийные характеристики, которых он не мо-жет иметь без этого поступка. "Высоко", "над", "под", "наконец", "поздно", "еще", "уже", "нужно", "должно", а также "реальная тяжесть времени и наглядно осязательная ценность пространства" - все это онтологические характеристики мира, но не абстрактного, а мира события. И онтология этого мира не может исключить из своего рассмотрения центральность позиции причастного бытию-событию поступка. Бытие-событие как бы становится своеобразной сферой, в центре которой стоит единственность поступка. "Из моей единственности как бы расходятся лучи, которые, проходя через время... просквожают светом ценности все возможное время, самую временность как таковую, ибо я действительно причастен ей", - пишет Бахтин [126].
Действующее "Я" оказывается пространственно-временным центром бытия, характеристики которого нельзя оторвать от этого центра. Но в своей онтологии М. Бахтин вовсе не хочет встать на позицию, близкую какому бы то ни было солипсизму. Поэтому он считает нужным напомнить, что "жить из себя, исходить из себя в своих поступках вовсе не значит еще жить и поступать для себя" [127]. Философия, которая за исходный пункт берет поступающее "Я", вовсе не стремиться понять мир в его содержании из конкретного "Я", т.е. построить такой мир, где высшей жизненной ценностью будет место поступающего "Я", а все остальные жизненные ценности будут им обусловлены. Философия поступка "не имеет в виду построить систему ценностей, логически единую, с основной ценностью - моей причастности бытию - во главе" [127], а стремится дать "описание действительной конкретной архитектоники ценностного переживания мира не с аналитическим основоположением во главе, а с действительно конкретным центром (и пространственным, и временным) исхождения действительных оценок, утверждений, поступков, где члены суть действительно реальные предметы, связанные конкретными событийными отношениями... в единственном событии-бытии [127-128].
Здесь мы видим, как еще раз в ходе размышлений М.Бахтина происхо-дит уточнение задачи первой философии в его понимании. Если в самом начале она должна была стать философией бытия (бытия-события), потом она становится философией поступка (ибо только через поступок можно дойти до бытия-события), то сейчас первая философия становится описани-ем архитектоники действительного мира поступка, она должна дать "не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного по-ступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимного рас-положения" [122]. Здесь вроде бы сохраняется интенции первой философии - построение мира поступка. Но в намеченном плане дальнейшего анализа архитектоники мира поступка он сводится к миру ценностно-социальных отношений, ибо главными моментами мира поступка выступают, по Бахти-ну, "я для себя", "другой для меня" и "я для другого". "Все ценности дей-ствительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архитектонических точек действительного мира поступка" [122]. Анализ этих структурных моментов действительного мира был заявлен Бахтиным, но, к сожалению, не был осуществлен. Хотя известная модификация этого анализа была реализована в исследовании отношений автора и героя в эстетической деятельности .
5. Участное мышление и правда. Первая философия, поднимающая фундаментальные проблемы бытия, не может обойти также проблемы осо-знания бытия, проблемы его познания, проблемы истины. И не случайно для первого метафизика Парменида, который вывел философию к понятию бытия, мысль и бытие были тождественны. После также не было философских рассуждений о бытия без философского учения об истине бытия. Только в новое время рассуждение об истине стремится освободиться от проблем бытия. Трансцендентальная философия отделила учение об истине от учения о бытии, превратив первую философию в критическую философию. М.Бахтин стремится вернуться к классической философской традиции. Для него первая философия может быть только философией бытия. Но Декарт и Кант показали, что нельзя достичь бытия, минуя мышление. Правда, для них бытием становилась та теоретическая картина, которую строил разум, опираясь на свои собственные законы, а не бытие само по себе. Но все равно опыт трансцендентальной философии нельзя уже было миновать. Поэтому для Бахтина единственной дорогой к бытию, как бытию во всей его конкретности, оказывается ответственный поступок, который "в самом своем свершении как-то знает, как-то имеет единое и единственное бытие жизни" [102]. Знание бытия, осознание его, специфическое схватывание его ответственно поступающим, по мысли философа, неизбежно включено в открывание бытием самого себя. Познать и понять бытие в его единственности и единстве можно, по Бахтину, только специфическим сознанием и мышлением - ответственным сознанием, участным мышлением.
С обсуждением проблем участного мышления связана у Бахтина разра-ботка эпистемологической стороны его философии.
Понятие участного мышления (интонирующего, поступающего, эмоци-онально-волевого), вводимое Бахтиным, существенным образом отличает русского мыслителя от мыслителей тех философских течений, которые, ви-дя ограниченность дискурсивного мышления, вообще выступали против рационализма, становясь на позиции иррационализма. М. Бахтин в своем философском наброске не мог, конечно, всесторонне разработать концеп-цию участного мышления и показать его специфическую логику. Он лишь выявляет проблему.
Участное мышление, как его характеризует Бахтин, - это действительное мышление, то мышление, которое реально существует как мышление конкретного субъекта. Оно не является "субъективным", "индивидуальным", "иррациональным", "случайным", как это утверждает ограниченный рационализм, для которого логичным и рациональным является только "ничье", трансцендентальное мышление. Как раз последнее, отмечает Бахтин, может быть темным и стихийным, если оно окажется оторванным от ответственного сознания, ибо становится совсем неясно, для чего оно и куда направленно [104]. "Поступок в его целостности, - пишет Бахтин, - более чем рационален - он ответственен. Рациональность только момент ответственности" [103]. Именно ответственность придает поступку и связанному с ним сознанию отчетливый свет, в котором поступающее сознание ориентируется [104]. Поступающий ясно видит событие. Это не значит, что он его логически, т.е. в логике научного дискурсивного мышления, понимает. Событие открывает свою правду - правду данного обстояния участному мышлению [104]. По-следнее, осмысляя предмет, вступает с ним в событийные отношения и осмысляет не только абстрактные его свойства, но его место в целостности событий. "Все действительно переживаемое переживается как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон, вступает в действительное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности", - пишет М. Бахтин [106].
Бахтин возражает против того, что эта конкретная правда события, ко-торую и видит, и слышит, и переживает, и понимает поступающий своим участным мышлением, несказанна, что ее можно только как-то переживать в момент поступления, но нельзя отчетливо и ясно высказать. "Я полагаю, - пишет философ, - что язык гораздо более приспособлен высказывать имен-но ее, а не отвлеченный логический момент в его чистоте. Отвлеченное в своей чистоте действительно несказуемо, всякое выражение для чистого смысла слишком конкретно, искажает и замутняет его смысловую в себе значимость и чистоту. Поэтому мы никогда не берем выражение во всей его полноте при абстрактном мышлении" [105]. Эта мысль Бахтина получает свое развитие в идеях Хайдеггера и Гадамера о языке, бытии и понимании.
Говоря об участном мышлении как специфическом переживании мира-события, Бахтин стремится отделить свое понимание от иррационального интуитивного вживания в бытие. Он пишет: "Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом с безответственным самоотдаванием бытию, одержанием бытием... К этому одержанию бытием (односторонняя причастность) в значительной степени сводится пафос фи-лософии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства" [119].
Участное мышление охватывает то, что обычно называют познанием и оценкой и что неразрывно связано с активной позицией субъекта мышле-ния. "Предмет, абсолютно индифферентный, сплошь готовый, не может действительно осознаваться, переживаться: переживая предмет, я тем са-мым что-то выполняю по отношению к нему, он вступает в отношение с заданностью, растет в ней в моем отношении к нему" [103].
Позднее Бахтин выделит два типа познания: познание вещей и познание личности. Их, по мысли Бахтина, можно охарактеризовать как пределы: познание вещи связано с односторонним актом познающего, а познание личности предполагает диалог, вопрошание . Участное мышление связано, прежде всего со вторым типом познания, которое своим предметом имеет "выразительное и говорящее бытие" , поэтому в своих поздних работах Бахтин связывает этот тип познания и мышления прежде всего с познанием гуманитарным, с науками о духе, где познание направлено на индивидуальное. Но поскольку всякое целое (природа и все ее явления, отнесенные к целому) в какой-то мере "личностны", т.е. событийны, то познание целостности, а не отдельных абстрактных ее элементов (мертвая вещь является таким абстрактным, условным элементом) также требует участного мышления . Но в естественнонаучном познании труднее увидеть, да и труднее реализовать участное мышление, чем в познании гуманитарном. Поэтому философия нового времени, которая за образец познания брала естественнонаучное познание, как пишет Бахтин, знала только монологическую форму знания и монологическое сознание, а не сознание диалогическое (участное мышление). Философия нового времени говорит об одном сознании, "со-знании вообще", "абсолютном Я". "Рядом с этим единым и неизбежно одним сознанием, - пишет Бахтин в "Проблемах поэтики Достоевского", где он подробно анализирует сущность диалогического мышления, - оказывается множество эмпирических человеческих сознаний. Эта множественность сознаний, с точки зрения "сознания вообще", случайна и, так сказать, из-лишня... В идеале одно сознание и одни уста совершенно достаточны для полноты познания: во множестве сознаний нет нужды и для него нет осно-вы" .
Но если исходить из основного положения Бахтинской философии, что реальное бытие - это не нечто готовое и данное, а бытие-событие, которое открывается сознанию в момент ответственного поступка, тогда множе-ственность сознаний перестает быть случайной и ненужной, она становится онтологически обусловленной. В таком случае в сферу интересов эпистемологии попадает не только отношение "сознание - объект (вещь, мир)", но и "сознание - сознание", которое не входило в сферу интересов классической (трансцендентальной) эпистемологии. Отношение "сознание - объективный мир" принимает в этом случае также иной характер. Если в трансцендентальной философии это отношение выступало как мышление о мире (мысль стремится объяснить мир), то в философии бытия-события Бахтина это - отношение мышления в мире (мысль видит себя как часть его, как причастная ему, его событийности) .
Отношение "сознание - сознание" выступает отношением Я и Другого. В этом случае познавательное отношение видоизменяется. Отношение "я - другой" становится областью открытий, откровений, узнаваний, сообщений. Важными становятся не только истина, но и тайна, и ложь. Здесь важна и нескромность, и оскорбление, и согласие, и несогласие. Отношение "я - другой" превращает познание в диалог познающего и познаваемого .
Истина и правда. В связи с таким пониманием познания и мышления в концепции Бахтина появляется оригинальное представление об истине. Классическое определение истины - veritas est adaequatio rei et intellectus -восходит к Аристотелю. Это определение вошло в эпистемологию, логику, в философию науки: истинными являются те высказывания, которые "соот-ветствуют" действительности. Классическое определение истины зиждется на разделении мысли и объекта мысли: их тождество достигается только в истинной мысли. Для Бахтина же подлинное бытие как бытие-событие не является только миром данности - с ним всегда связана заданность. Бытие-событие - это бытие, открытое поступку, и бытие, проникнутое поступком, которому поступок придал целостность и единство. Поэтому истина участ-ного мышления не может быть только знанием, которое соответствует чему-то преднайденному, к чему оно должно "приспособиться", чтобы быть ис-тинным (истина - veritas, употребляя латинский термин), а должно быть знанием, в котором открывается "правда данного обстояния" [104] (истина - aletheia, употребляя древнегреческий термин "истина", который означает "нескрытость").
Бахтин вводит различение истины (veritas) и правды (aletheia), истины теоретической и правды участного сознания. Истина абстрактного мышле-ния слагается из общих моментов, истина научного положения "есть именно повторимое и постоянное в нем", эта общность и тождественность истины самой себе для научного утверждения принципиально важны [110]. Научная истина автономна [88, 119], абсолютна, вечна, а точнее, вневременна [88, 89], она объективна, ибо берет мир "в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта" [88].
Но теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его действительного положения в единственном мире бытия-события, хотя совершенно оправданно, является, согласно Бахтину, не "по-следним познанием", а лишь служебным техническим его моментом [118]. Теоретическое содержательное познание равного себе данного бытия "должно быть инкарнировано мною, переведено на язык участного мышле-ния, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с моего един-ственного места - обязывает данное знание..., знание содержания предмета в себе становится знанием его для меня, становится ответственно обязую-щим меня узнаванием" [118]. "Весь бесконечный контекст возможного тео-ретического познания - науки - должен стать ответственным узнаванием для моей причастной единственности, и это нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до нудительно-значимой правды" [118-119].
Правда в отличие от истины несет знание не об общем и абстрактном (отвлеченном от меня) содержании, а о конкретном бытии, когда оно не равно самому себе, т.е. всегда индивидуально [114]. Правда объединяет в себе момент общего (общезначимого) и индивидуального (действительного) [103], она всегда синтетична и конкретна [103-105]. И что принципиально важно, правда каждый раз выделяет в бытии "момент абсолютно нового, не бывшего и неповторимого" [111]. Истина открывает в бытии его тождество самому себе (повторимое), правда открывает нетождественность (неповто-римость) бытия самому себе. Истина является достоянием всеобщего созна-ния, а правда - индивидуального, личностного.
Но если правда "живет" в участном мышлении и рождается моим ответ-ственным поступком в единой единственности бытия-события, то на чем основаны ее воспроизводимость и всеобщность, каковы критерии ее прав-дивости? Можно выделить три таких основания, на которые обращает свое внимание Бахтин. Во-первых, что уже отмечалось, правда включает в себя и "содержательную истину", давая ей свое узнание, поэтому истинность "содержательной истины" оказывает влияние на "правдивость правды". Во-вторых, и это для Бахтина самое главное, правда участного сознания вос-производима и имеет всеобщность благодаря верности. Мой ответственный поступок, из которого я знаю бытие-событие, открывающее мне правду по-ложения, своим свершением дает гарантию правде открывающегося бытия. Верность себе и своему поступку, "моя подпись" под обязательством по-ступка, мое признание определенного состояния удостоверяет правду. Не содержательное постоянство принципа, права, закона, а верность, подписа-ние-признание-поступок, мое решение дать обязательство гарантируют единство участного сознания и его утверждений о мире [110]. Конечно, за-мечает Бахтин, я могу совершить действие (политический акт, религиозный обряд и т. п.) как представитель какой-то группы, но если я действую так, то становлюсь безличным деятелем (по Бахтину, "самозванцем"), то теряется правда действительного бытия, если же я не отказываюсь и здесь от своей персональной ответственности, то я утверждаю правду общих положений применительно к единственному бытию-событию [121] .
Третьим основанием воспроизводимости и всеобщности правды являет-ся сомнение. Если действительное бытие-событие "в самом событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей правде опреде-ляется не само по себе, а именно в соотнесении с моей долженствующей единственностью", то "ведь отсюда следует, что сколько индивидуальных центров ответственности... столько разных миров события" [115-116]. Но где же тот один единственный мир, а с ним и одна единственная правда, или их вообще нет? Выход из этого положения один - признание ценности со-мнения. "Именно оно лежит в основе нашей действительно поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует" [116].
В наброске "К философии поступка" Бахтин выделил проблему правды как особого состояния поступающего сознания (участного мышления) в общем виде. Более детально эта проблема раскрывается Бахтиным в "Проблемах поэтики Достоевского". Показывая, что Достоевский впервые в истории литературы начинает художественно изображать, а не выражать идеи, Бахтин видит в творчестве Достоевского репрезентацию своего понимания различия истины и правды. Идея, мысль у Достоевского, как показал Бахтин, это всегда "человек идей", которому "надобно мысль разрешить" . Это не голое абстрактное утверждение, не формула, не категория, а постоянное незавершенное стремление человека к правде. Самосознание героя, особая точка зрения героя на мир и на себя самого становится для Достоевского объектом художественного изображения: мир-событие с центром поступающего героя. При этом для Достоевского важно, что каждый герой имеет свое сознание мира. И что особенно важно - это было открытием Бахтина-литературоведа - ни одно из сознаний героев, ни один из миров-событий не охватывает других, не охватывает их и мир авторского сознания. Роман Достоевского самим своим полифоническим строением как бы впрямую иллюстрирует философскую идею Бахтина о едином и единственном бытии-событии, открывающем свою конкретную правду в ответственно поступающем сознании.
Идея у Достоевского - это постоянный диалог, это постоянная пере-кличка мыслей. "Идея живет не в изолированном индивидуальном сознании человека: оставаясь только в нем, она вырождается и умирает. Идея начинает жить, т.е. формироваться, развиваться и обновлять свое словесное выражение, порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические отношения с чужими идеями" . С диалогической природой идеи (положений, утверждений участного мышления) связана проверка идеи на правдивость, на ее способность утверждения в жизни и культуре. Правда требует испытания своей правдивости. Если истину открывают, то правда открывается в испытаниях. Поэтому, как отмечает Бахтин, Достоевский возрождает в своем полифоническом романе жанровые традиции мениппеи, которая была приспособлена именно к испытанию правды философских идей в исключительных событийных ситуациях . Именно в диалоге реализуется та ценность сомнения, о которой Бахтин писал раньше, ибо поступающее сознание должно постоянно возбуждать в себе вопрос: а верны ли мои убеждения? В диалоге же и в испытаниях идея апробирует свою верность. Для Достоевского это связано с тем, что среди сопряженных смысловых человеческих установок, постоянно находящихся в диалоге, он "ищет высшую авторитетную установку", которую он воспринимает как установку "истинного человека и его слова", как правду, освященную авторитетом, с которым он идентифицируется . Верность авторитету, авторитетному образу человека (Для Достоевского - верность Христу), а не доказательство, не вывод истины-формулы является для Достоевского и для его героев гарантией ("критерием") правды.
Так критерий верности и ценность сомнения как основания правды участного мышления, выдвинутые Бахтиным в работе "К философии по-ступка", получают свою конкретизацию в "Проблемах поэтики Достоевско-го".
6. Философия М. Бахтина и ее реализация. В своей первой большой ра-боте "К философии поступка" М.Бахтин набросал контуры грандиозного замысла - проект новой первой философии. К сожалению, автору не удалось прорисовать детали задуманной философской системы. Нам не известно, возвращался ли Бахтин в своем творчестве снова к работам, которые продолжали бы его замысел нового stricto философского видения действительности. Возможно, текст "К философии поступка" так и остался единственным чисто философским текстом русского мыслителя. Но вот что после этой публикации хорошо видно: философская идея единого и единственного бытия-события, открывающегося в ответственном поступке, лежит в фундаменте всех его дальнейших исследований.
В задачу данной статьи не входит анализ философских идей М.Бахтина во всем их многообразии и глубине. А они, как известно, охватывают философию языка, философию литературы и культура, эстетику, философскую антропологию, методологию гуманитарного познания, семиотику и т. д. В каждой из этих областей конкретных философских дисциплин М.Бахтин оставил свой след . Мне хотелось обратить внимание только на первую чисто философскую работу русского мыслителя, которая стала последней (пока?) публикацией его творческого наследия.
Грандиозный философский замысел Бахтина оказался нереализованным. Нереализованным в смысле построения логически связанной и законченной системы категорий. Но он нашел свою реализацию в другой форме. Еще раз вспомним одно важное положение, относящееся к первой философии, как ее понимает Бахтин. Она должна вскрыть бытие-событие в той его индивидуальности, которую знает ответственный поступок. Но она не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире именно потому, что он индивидуально-конкретен, она может быть только описанием, "феноменологией этого мира поступка" [105]. Теоретическая философия в то время еще не знала средств и методов этого описания. Поэтому Бахтин должен был найти своеобразную "модель", которая бы репрезентировала мир бытия-события и была бы доступна известным средствам анализа. Таким репрезентантом мира бытия-события для Бахтина становится мир художественного произведения. Он пишет: "Чтобы дать предварительное понятие о возможности такой конкретной ценностной архитектоники (архитектоники ценностного переживания мира бытия-события - В.К.), мы дадим здесь ана-лиз мира эстетического видения - мира искусства, который своей конкрет-ностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном из всех культурно-отвлеченных миров (в их изоляции) ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события" [128]. Искусство для Бахтина было остановленным миром-событием, к которому можно было неоднократно возвращаться исследовательской мысли, в то время как реальный мир-событие оказывается постоянно изменяющимся и трудно схватывается в размышлении. Но, начав анализировать мир эстетического видения как модель мира-события, Бахтин довольно быстро переходит к анализу самого мира эстетического видения, художественного мира, создаваемого художником, где его первоначальная философская установка (мир-событие) становится уже не предметом отнесения результатов исследования модели, а общим методологическим средством понимания художественного мира.
Если в работе "Автор и герой в эстетической деятельности" непосред-ственно чувствуется методологическое влияние ранее возникшей философ-ской конструкции: эстетически продуктивное отношение к миру как инкар-нация смысла бытию, - то в таких шедеврах Бахтина, как исследования о Достоевском и Рабле, непосредственно (текстуально) почти не видно следов статьи "К философии поступка" (во всяком случае, во второй работе). Но это не значит, что философская идея мира-события перестала интересовать Бахтина. Наоборот, именно она руководила движением мысли исследователя. Не проявляя себя отчетливо в слое выражения, т.к. сейчас не она становится объектом размышления, идея уходит в слой смысла. Книга о Достоевском и книга о Рабле продолжают работу "К философии поступка". Именно потому, что они являются продолжением философии бытия-события, становится ясно, почему вдруг в круг интересов Бахтина входят столь разные и столь отдаленные друг от друга писатели.
Достоевский и Рабле стали предметом глубокого литературоведческого и культурно-исторического анализа. Исследования Бахтина по-новому от-крыли этих автором. Каждое из них входит в свой круг литературы, но од-новременно обогащает теорию литературы, эстетику, философию культуры новыми достижениями. Для нас здесь важно, что каждое из них по-своему продолжает и реализует идею философии мира-события. Эта философия должна была стать феноменологией мира поступка, но не стала ею, не была написана. Зато появилась феноменология сознания, идеи (книга о Достоевском) и феноменология вещи, предмета, ситуации (книга о Рабле).
Архитектоника мира-события включает в себя конкретное взаимодей-ствие действующего сознания и его предметного окружения. Феноменоло-гия этого мира может быть явлена как под углом зрения, скажем так, субъ-ективного его компонента, так и под углом зрения его объективного компо-нента. Творчество Достоевского обнажает с поразительной наглядностью первую возможность, а творчество Рабле - вторую. Вот почему они оказа-лись соединенными в поле интереса Михаила Бахтина.
Ф.М.Достоевский, как показал Бахтин, творит новую, более сложную модель мира , в которой представлена "множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов" . Романы Достоевского - это "не множество характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания", а "множественность равноправных сознаний с их мирами", которые сочетаются, "сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события" . Романы Достоевского - это художественное изображение мира-события, как его понимает Бахтин. Анализируя принципы его художественного конструирования, Бахтин раскрывает формы и способы явления мыслящего человеческого сознания в мире-события. "Мысль, вовлеченная в событие, становятся сама событийной" , становится глубоко персональной, "голосом", "словом", "особой точкой зрения" человека на мир и на себя в диалогической сфере своего бытия . Нет необходимости припоминать здесь подробный анализ способов изображения идей у Достоевского, которые и представляют своеобразную феноменологию поступающего сознания. Открытие полифонической структуры романов Достоевского стало для Бахтина возможным благодаря тому, что ранее им была продумана и осмыслена философская идея бытия-события. Зная бытие-событие, он сумел его увидеть в творческом мире Достоевского.
В творчестве Рабле М.Бахтин обращает внимание на феноменологию предмета (вещи, пространственно-временной ситуации), на способ их бы-тия. Творчество Рабле дает для этого богатый материал. "В произведении Рабле, - пишет Бахтин, - обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образ самого тела, еды, питья, ис-пражнений, половой жизни. Образы эти даны к тому же в чрезмерно пре-увеличенном, гиперболизированном виде" . В романе Рабле мир-событие - это мир карнавала, в котором "сама жизнь играет, а игра на время становится самой жизнью" . Бахтин показывает, что карнавальное целое проникнуто "единой образной логикой". "Это целое - смеховая драма одновременной смерти старого и рождения нового мира. Каждый отдельный образ подчинен смыслу этого целого, отражает в себе единую концепцию противоречивого становящегося мира, хотя бы этот образ фигурировал отдельно" . Феноменология карнавала - это феноменология материального события, "драма телесной жизни" , рисующая, как являются и осмысляются конкретная материальная вещь, жест, ситуация. Каждый элемент драмы карнавала: предметы, жесты, органы тела, пища, крики и т.д. - открывают свою амбивалентность, перемещаясь, преображаясь, выворачиваясь наизнанку и т.д. Амбивалентность предметных и языковых форм карнавала, их отнесенность к разным полюсам ценности составляют аналог диалогичности сознания (идей, мысли) у Достоевского. И там, и здесь размещение явления (сознания или предметного мира) в соответствующее координатное поде (различные голоса, координаты верха-низа, прошлого-бущего) становится условием про-явления (феноменологического усмотрения) целостности события (там - целостности мира сознания, здесь - карнавального мира). Конкретный пред-мет становится участником бытия-события карнавала, когда он соотнесен с самим центром мира-события - человеком, когда он непосредственно пережит человеком, его телом, допущен и в буквальном смысле пропущен через живую плоть человека.
В каждой детали образов Рабле "присутствует ответственное и ясное (но, конечно, не рассудочное) художественное сознание Рабле", - пишет Бахтин, отсылая этим термином к своей философии бытия-события . Худо-жественное сознание Рабле является квинтэссенцией народного карнаваль-ного сознания, но дано оно не само по себе, а через предметные феномены карнавала, его культурные атрибуты. Книга Бахтина о Ф.Рабле и является своеобразной энциклопедией феноменов карнавальной культуры.
Таким образом, видно, что эти две ветви творчества Бахтина стали раз-ветвлениями одного мощного ствола, каким была его философская идея. Взросла же эта идея на почве философии ХХ века.
7. Философия бытия-события на фоне современной философии. Фило-софия бытия-события, которую проектирует М.Бахтин, не возникает в сто-роне от философских исканий ХIХ и ХХ вв. И хотя непосредственных отне-сений к тем или иным философским именам и направлениям набросок "К философии поступка" в силу своего чернового характера содержит мало, можно достаточно легко прочитать те линии философской традиции, с ко-торыми русский мыслитель себя связывает и от которых себя отделяет.
@темы: ссылки
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (7)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
воскресенье, 28 апреля 2019
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
понедельник, 25 февраля 2019
Жан-Поль Сартр
Экзистенциализм — это гуманизм
Экзистенциализм — это гуманизм
Я хотел бы выступить здесь в защиту экзистенциализма от ряда упрёков, высказанных в адрес этого учения.
Прежде всего, экзистенциализм обвиняют в том, будто он призывает погрузиться в квиетизм отчаяния: раз никакая проблема вообще не разрешима, то не может быть и никакой возможности действия в мире; в конечном итоге это созерцательная философия, а поскольку созерцание — роскошь, то мы вновь приходим к буржуазной философии. Таковы главным образом обвинения со стороны коммунистов.
читать дальшеС другой стороны, нас обвиняют в том, что мы подчёркиваем человеческую низость, показываем всюду гнусное, тёмное, липкое и пренебрегаем многим приятным и красивым, отворачиваемся от светлой стороны человеческой натуры. Так, например, критик, стоящий на позициях католицизма, — г-жа Мерсье обвиняла нас в том, что мы забыли об улыбке ребёнка. Те и другие упрекают нас в том, что мы забыли о солидарности людей, смотрим на человека как на изолированное существо; и это следствие того, что мы исходим, как заявляют коммунисты, из чистой субъективности, из картезианского «я мыслю», то есть опять-таки из такого момента, когда человек постигает себя в одиночестве, и это будто бы отрезает нам путь к солидарности с людьми, которые находятся вовне и которых нельзя постичь посредством cogito.
Со своей стороны христиане упрекают нас ещё и в том, что мы отрицаем реальность и значение человеческих поступков, так как, уничтожая божественные заповеди и вечные ценности, не оставляем ничего, кроме произвола: всякому позволено поступать, как ему вздумается, и никто не может судить о взглядах и поступках других людей.
На все эти обвинения я постараюсь здесь ответить, именно поэтому я и озаглавил эту небольшую работу «Экзистенциализм — это гуманизм». Многих, вероятно, удивит, что здесь говорится о гуманизме. Разберём, какой смысл мы в него вкладываем. В любом случае мы можем сказать с самого начала, что под экзистенциализмом мы понимаем такое учение, которое делает возможной человеческую жизнь и которое, кроме того, утверждает, что всякая истина и всякое действие предполагают некоторую среду и человеческую субъективность.
Основное обвинение, нам предъявляемое, состоит, как известно, в том, что мы обращаем особое внимание на дурную сторону человеческой жизни. Мне рассказывали недавно об одной даме, которая, обмолвившись грубым выражением, заявила в виде извинения: «Кажется, я становлюсь экзистенциалисткой». Следовательно, экзистенциализм уподобляют непристойности, а экзистенциалистов объявляют «натуралистами». Но, если мы действительно натуралисты, вызывает крайнее удивление, что мы можем пугать и шокировать в гораздо большей степени, чем натурализм в собственном смысле. Человек, относящийся терпимо к такому роману Золя[1], как «Земля», испытывает отвращение, читая экзистенциалистский роман; человек, ссылающийся на народную мудрость, которая весьма пессимистична, находит нас законченными пессимистами. И в то же время трезво рассуждают по поводу того, что «своя рубашка ближе к телу» или что «собака любит палку». Есть множество других общих мест, говорящих о том же самом: не следует бороться с установленной властью, против силы не пойдёшь, выше головы не прыгнешь, любое не подкреплённое традицией действие — романтика; всякая попытка, не опирающаяся на опыт, обречена на неудачу, а опыт показывает, что люди всегда скатываются вниз, что для того, чтобы их удержать, нужно нечто твёрдое, иначе воцарится анархия. И, однако, те самые люди, которые пережёвывают эти пессимистические поговорки, которые заявляют всякий раз, когда они видят какой-нибудь более или менее отвратительный поступок: «Да, таков человек!», — и которые кормятся этими «реалистическими напевами», — эти же люди упрекают экзистенциализм в излишней мрачности, и притом так упрекают, что иногда спрашиваешь себя: не за то ли они им недовольны, что он, наоборот, слишком оптимистичен? Что, в сущности, пугает в этом учении? Не тот ли факт, что оно даёт человеку возможность выбора? Чтобы это выяснить, надо рассмотреть вопрос в строго философском плане. Итак, что такое экзистенциализм?
Большинству людей, употребляющих это слово, было бы очень трудно его разъяснить, ибо ныне, когда оно стало модным, экзистенциалистами стали объявлять и музыкантов, и художников. Один хроникер в «Кларте» тоже подписывается «Экзистенциалист». Слово приобрело такой широкий и пространный смысл, что, в сущности, уже ничего ровным счётом не означает. Похоже на то, что в отсутствие авангардного учения, вроде сюрреализма, люди, падкие на сенсации и жаждущие скандала, обращаются к философии экзистенциализма, которая, между тем, в этом отношении ничем не может им помочь. Ведь это исключительно строгое учение, меньше всего претендующее на скандальную известность и предназначенное прежде всего для специалистов и философов. Тем не менее можно легко дать ему определение.
Дело, впрочем, несколько осложняется тем, что существуют две разновидности экзистенциалистов: во-первых, это христианские экзистенциалисты, к которым я отношу Ясперса[2] и исповедующего католицизм Габриэля Марселя[3]; и, во-вторых, экзистенциалисты-атеисты, к которым относятся Хайдеггер[4] и французские экзистенциалисты[5], в том числе я сам. Тех и других объединяет лишь убеждение в том, что существование предшествует сущности, или, если хотите, что нужно исходить из субъекта. Как это, собственно, следует понимать?
Возьмём изготовленный человеческими руками предмет, например, книгу или нож для разрезания бумаги. Он был сделан ремесленником, который руководствовался при его изготовлении определённым понятием, а именно понятием ножа, а также заранее известной техникой, которая предполагается этим понятием и есть, в сущности, рецепт изготовления. Таким образом, нож является предметом, который, с одной стороны, производится определённым способом, а с другой — приносит определённую пользу. Невозможно представить себе человека, который бы изготовлял этот нож, не зная, зачем он нужен. Следовательно, мы можем сказать, что у ножа его сущность, то есть сумма приёмов и качеств, которые позволяют его изготовить и определить, предшествует его существованию. И это обусловливает наличие здесь, передо мной, данного ножа или данной книги. В этом случае мы имеем дело с техническим взглядом на мир, согласно которому изготовление предшествует существованию.
Когда мы представляем себе бога-творца, то этот бог по большей части уподобляется своего рода ремесленнику высшего порядка. Какое бы учение мы ни взяли — будь то учение Декарта или Лейбница, — везде предполагается, что воля в большей или меньшей степени следует за разумом или, по крайней мере, ему сопутствует и что бог, когда творит, отлично себе представляет, что именно он творит. Таким образом, понятие «человек» в божественном разуме аналогично понятию «нож» в разуме ремесленника. И бог творит человека, сообразуясь с техникой и замыслом, точно так же, как ремесленник изготовляет нож в соответствии с его определением и техникой производства. Так же и индивид реализует какое-то понятие, содержащееся в божественном разуме.
В XVIII веке атеизм философов ликвидировал понятие бога, но не идею о том, что сущность предшествует существованию. Эту идею мы встречаем повсюду у Дидро, Вольтера[6] и даже у Канта. Человек обладает некой человеческой природой. Эта человеческая природа, являющаяся «человеческим» понятием, имеется у всех людей. А это означает, что каждый отдельный человек — лишь частный случай общего понятия «человек». У Канта из этой всеобщности вытекает, что и житель лесов — естественный человек, и буржуа подводятся под одно определение, обладают одними и теми же основными качествами. Следовательно, и здесь сущность человека предшествует его историческому существованию, которое мы находим в природе[7].
Атеистический экзистенциализм, представителем которого являюсь я, более последователен. Он учит, что если даже бога нет, то есть по крайней мере одно бытие, у которого существование предшествует сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно определить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это означает «существование предшествует сущности»? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.
Для экзистенциалиста человек потому не поддаётся определению, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причём таким человеком, каким он сделает себя сам. Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы её задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хочет стать. И поскольку он представляет себя уже после того, как начинает существовать, и проявляет волю уже после того, как начинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает. Таков первый принцип экзистенциализма. Это и называется субъективностью, за которую нас упрекают. Но что мы хотим этим сказать, кроме того, что у человека достоинства больше, нежели у камня или стола? Ибо мы хотим сказать, что человек прежде всего существует, что человек — существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее. Человек — это прежде всего проект, который переживается субъективно, а не мох, не плесень и не цветная капуста. Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект бытия. Не таким, каким он пожелает. Под желанием мы обычно понимаем сознательное решение, которое у большинства людей появляется уже после того, как они из себя что-то сделали. Я могу иметь желание вступить в партию, написать книгу, жениться, однако все это лишь проявление более первоначального, более спонтанного выбора, чем тот, который обычно называют волей. Но если существование действительно предшествует сущности, то человек ответственен за то, что он есть. Таким образом, первым делом экзистенциализм отдаёт каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование.
Но когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей. Слово «субъективизм» имеет два смысла, и наши оппоненты пользуются этой двусмысленностью. Субъективизм означает, с одной стороны, что индивидуальный субъект сам себя выбирает, а с другой стороны — что человек не может выйти за пределы человеческой субъективности. Именно второй смысл и есть глубокий смысл экзистенциализма. Когда мы говорим, что человек сам себя выбирает, мы имеем в виду, что каждый из нас выбирает себя, но тем самым мы также хотим сказать, что, выбирая себя, мы выбираем всех людей. Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть. Выбрать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, — всегда благо. Но ничто не может быть благом для нас, не являясь благом для всех. Если, с другой стороны, существование предшествует сущности и если мы хотим существовать, творя одновременно наш образ, то этот образ значим для всей нашей эпохи в целом. Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество. Если я, например, рабочий и решаю вступить в христианский профсоюз, а не в коммунистическую партию, если я этим вступлением хочу показать, что покорность судьбе — наиболее подходящее для человека решение, что царство человека не на земле, — то это не только моё личное дело: я хочу быть покорным ради всех, и, следовательно, мой поступок затрагивает все человечество. Возьмём более индивидуальный случай Я хочу, например, жениться и иметь детей. Даже если эта женитьба зависит единственно от моего положения, или моей страсти, или моего желания, то тем самым я вовлекаю на путь моногамии не только себя самого, но и все человечество. Я ответствен, таким образом, за себя самого и за всех и создаю определённый образ человека, который выбираю, выбирая себя, я выбираю человека вообще.
Это позволяет нам понять, что скрывается за столь громкими словами, как «тревога», «заброшенность», «отчаяние». Как вы увидите, в них заложен чрезвычайно простой смысл. Во-первых, что понимается под тревогой. Экзистенциалист охотно заявит, что человек — это тревога. А это означает, что человек, который на что-то решается и сознает, что выбирает не только своё собственное бытие, но что он ещё и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все человечество, не может избежать чувства полной и глубокой ответственности. Правда, многие не ведают никакой тревоги, но мы считаем, что эти люди прячут это чувство, бегут от него. Несомненно, многие люди полагают, что их действия касаются лишь их самих, а когда им говоришь: а что, если бы все так поступали? — они пожимают плечами и отвечают: но ведь все так не поступают. Однако на самом деле всегда следует спрашивать, а что бы произошло, если бы все так поступали? От этой беспокоящей мысли можно уйти, лишь проявив некоторую нечестность (mauvaise foi). Тот, кто лжёт, оправдываясь тем, что все так поступают, — не в ладах с совестью, так как факт лжи означает, что лжи придаётся значение универсальной ценности. Тревога есть, даже если её скрывают. Это та тревога, которую Кьеркегор[8] называл тревогой Авраама. Вы знаете эту историю. Ангел приказал Аврааму принести в жертву сына. Хорошо, если это на самом деле был ангел, который пришёл и сказал: ты — Авраам и ты пожертвуешь своим сыном. Но каждый вправе спросить: действительно ли это ангел и действительно ли я Авраам? Где доказательства? У одной сумасшедшей были галлюцинации: с ней говорили по телефону и отдавали приказания. На вопрос врача «Кто же с вами разговаривает?» — она ответила: «Он говорит, что он бог». Но что же служило ей доказательством, что это был бог? Если мне явится ангел, то откуда я узнаю, что это и на самом деле ангел? И если я услышу голоса, то что докажет, что они доносятся с небес, а не из ада или подсознания, что это не следствие патологического состояния? Что докажет, что они обращены именно ко мне? Действительно ли я предназначен для того, чтобы навязать человечеству мою концепцию человека и мой выбор? У меня никогда не будет никакого доказательства, мне не будет дано никакого знамения, чтобы в этом убедиться. Если я услышу голос, то только мне решать, является ли он гласом ангела. Если я сочту данный поступок благим, то именно я, а не кто-то другой, решаю, что этот поступок благой, а не злой. Мне вовсе не обязательно быть Авраамом, и тем не менее на каждом шагу я вынужден совершать поступки, служащие примером для других. Для каждого человека все происходит так, как будто взоры всего человечества обращены к нему и будто все сообразуют свои действия с его поступками. И каждый человек должен себе сказать: действительно ли я имею право действовать так, чтобы человечество брало пример с моих поступков? Если же он не говорит себе этого, значит, скрывает от себя свою тревогу. Речь идёт здесь не о том чувстве, которое ведёт к квиетизму, к бездействию. Это — тревога, известная всем, кто брал на себя какую-либо ответственность. Когда, например, военачальник берет на себя ответственность, отдавая приказ об атаке и посылая людей на смерть, то, значит, он решается это сделать и, в сущности, принимает решение один. Конечно, имеются приказы свыше, но они слишком общи и требуют конкретного истолкования. Это истолкование исходит от него, и от этого истолкования зависит жизнь десяти, четырнадцати или двадцати человек. Принимая решение, он не может не испытывать какого-то чувства тревоги. Такая тревога знакома всем руководителям. Однако она не мешает им действовать, наоборот, составляет условие действия, так как предполагает, что рассматривается множество различных возможностей. И когда они выбирают одну, то понимают, что она имеет ценность именно потому, что она выбрана. Эта тревога, о которой толкует экзистенциализм, объясняется, кроме того, прямой ответственностью за других людей. Это не барьер, отделяющий нас от действия, но часть самого действия.
Говоря о «заброшенности» (излюбленное выражение Хайдеггера), мы хотим сказать только то, что бога нет и что отсюда необходимо сделать все выводы. Экзистенциализм противостоит той распространённой светской морали, которая желает избавиться от бога с минимальными издержками. Когда около 1880 года некоторые французские профессора пытались выработать светскую мораль[9], они заявляли примерно следующее: Бог — бесполезная и дорогостоящая гипотеза, и мы её отбрасываем. Однако для того, чтобы существовала мораль, общество, мир культуры, необходимо, чтобы некоторые ценности принимались всерьёз и считались существующими a priori. Необходимость быть честным, не лгать, не бить жену, иметь детей и т.д. и т.п. должна признаваться априорно. Следовательно, нужно ещё немного поработать, чтобы показать, что ценности все же существуют как скрижали в умопостигаемом мире, даже если бога нет. Иначе говоря, ничто не меняется, если бога нет; и это — умонастроение всего того, что во Франции называют радикализмом. Мы сохраним те же нормы честности, прогресса, гуманности; только бог превратится в устаревшую гипотезу, которая спокойно, сама собой отомрёт. Экзистенциалисты, напротив, обеспокоены отсутствием бога, так как вместе с богом исчезает всякая возможность найти какие-либо ценности в умопостигаемом мире. Не может быть больше блага a priori, так как нет бесконечного и совершенного разума, который бы его мыслил. И нигде не записано, что благо существует, что нужно быть честным, что нельзя лгать; и это именно потому, что мы находимся на равнине, и на этой равнине живут одни только люди.
Достоевский как-то писал, что «если бога нет, то все дозволено». Это — исходный пункт экзистенциализма[10]. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма[11], человек свободен, человек — это свобода.
С другой стороны, если бога нет, мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предписаний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой — в светлом царстве ценностей — у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осуждён быть свободным. Осуждён, потому что не сам себя создал, и всё-таки свободен, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за всё, что делает. Экзистенциалист не верит во всесилие страсти. Он никогда не станет утверждать, что благородная страсть — это всесокрушающий поток, который неумолимо толкает человека на совершение определённых поступков и поэтому может служить извинением. Он полагает, что человек ответствен за свои страсти. Экзистенциалист не считает также, что человек может получить на Земле помощь в виде какого-то знака, данного ему как ориентир. По его мнению, человек сам расшифровывает знамения, причём так, как ему вздумается. Он считает, следовательно, что человек, не имея никакой поддержки и помощи, осуждён всякий раз изобретать человека. В одной своей замечательной статье Понж[12] писал: «Человек — это будущее человека». И это совершенно правильно. Но совершенно неправильно понимать это таким образом, что будущее предначертано свыше и известно богу, так как в подобном случае это уже не будущее. Понимать это выражение следует в том смысле, что, каким бы ни был человек, впереди его всегда ожидает неизведанное будущее.
Но это означает, что человек заброшен. Чтобы пояснить на примере, что такое заброшенность, я сошлюсь на историю с одним из моих учеников, который пришёл ко мне при следующих обстоятельствах. Его отец поссорился с его матерью; кроме того, отец склонялся к сотрудничеству с оккупантами. Старший брат был убит во время наступления немцев в 1940 году. И этот юноша с несколько примитивными, но благородными чувствами хотел за него отомстить. Мать, очень опечаленная полуизменой мужа и смертью старшего сына, видела в нем единственное утешение. Перед этим юношей стоял выбор: или уехать в Англию и поступить в вооружённые силы «Сражающейся Франции»[13], что значило покинуть мать, или же остаться и помогать ей. Он хорошо понимал, что мать живёт им одним и что его уход, а возможно и смерть, ввергнет её в полное отчаяние. Вместе с тем он сознавал, что в отношении матери каждое его действие имеет положительный, конкретный результат в том смысле, что помогает ей жить, тогда как каждое его действие, предпринятое для того, чтобы отправиться сражаться, неопределённо, двусмысленно, может не оставить никакого следа и не принести ни малейшей пользы: например, по пути в Англию, проезжая через Испанию, он может на бесконечно долгое время застрять в каком-нибудь испанском лагере, может, приехав в Англию или в Алжир, попасть в штаб писарем. Следовательно, перед ним были два совершенно различных типа действия, либо конкретные и немедленные действия, но обращённые только к одному человеку, либо действия, направленные на несравненно более широкое общественное целое, на всю нацию, но именно по этой причине имеющие неопределённый, двусмысленный характер и, возможно, безрезультатные.
Одновременно он колебался между двумя типами морали. С одной стороны, мораль симпатии, личной преданности, с другой стороны, мораль более широкая, но, может быть, менее действенная. Нужно было выбрать одну из двух. Кто мог помочь ему сделать этот выбор? Христианское учение? Нет. Христианское учение говорит: будьте милосердны, любите ближнего, жертвуйте собою ради других, выбирайте самый трудный путь и т.д. и т.п. Но какой из этих путей самый трудный? Кого нужно возлюбить, как ближнего своего: воина или мать? Как принести больше пользы: сражаясь вместе с другими — польза не вполне определённая, или же — вполне определённая польза — помогая жить конкретному существу? Кто может решать здесь a priori? Никто. Никакая писаная мораль не может дать ответ. Кантианская мораль гласит: никогда не рассматривайте других людей как средство, но лишь как цель. Прекрасно. Если я останусь с матерью, я буду видеть в ней цель, а не средство. Но тем самым я рискую видеть средство в тех людях, которые сражаются. И наоборот, если я присоединюсь к сражающимся, то буду рассматривать их как цель, но тем самым рискую видеть средство в собственной матери.
Если ценности неопределённы и если все они слишком широки для того конкретного случая, который мы рассматриваем, нам остаётся довериться инстинктам. Это и попытался сделать молодой человек. Когда я встретился с ним, он сказал: «В сущности, главное — чувство. Мне следует выбрать то, что меня действительно толкает в определённом направлении. Если я почувствую, что достаточно люблю свою мать, чтобы пожертвовать ради неё всем остальным — жаждой мести, жаждой действия, приключений, то я останусь с ней. Если же, наоборот, я почувствую, что моя любовь к матери недостаточна, тогда мне надо будет уехать». Но как определить значимость чувства? В чем значимость его чувства к матери? Именно в том, что он остаётся ради неё. Я могу сказать: «Я люблю своего приятеля достаточно сильно, чтобы пожертвовать ради него некоторой суммой денег». Но я могу сказать это лишь в том случае, если это уже сделано мною. Я могу сказать «Я достаточно люблю свою мать, чтобы остаться с ней», в том случае, если я с ней остался. Я могу установить значимость данного чувства лишь тогда, когда уже совершил поступок, который утверждает и определяет значимость чувства. Если же мне хочется, чтобы чувство оправдало мой поступок, я попадаю в порочный круг.
С другой стороны, как хорошо сказал Андре Жид[14], чувство, которое изображают, и чувство, которое испытывают, почти неразличимы. Решить, что я люблю свою мать, и остаться с ней или же разыграть комедию, будто я остаюсь ради матери, — почти одно и то же. Иначе говоря, чувство создаётся поступками, которые мы совершаем. Я не могу, следовательно, обратиться к чувству, чтобы им руководствоваться. А это значит, что я не могу ни искать в самом себе такое истинное состояние, которое побудило бы меня к действию, ни требовать от какой-либо морали, чтобы она предписала, как мне действовать. Однако, возразите вы, ведь он же обратился за советом к преподавателю. Дело в том, что, когда вы идёте за советом, например, к священнику, значит, вы выбрали этого священника и, в сущности, вы уже более или менее представляли себе, что он вам посоветует. Иными словами, выбрать советчика — это опять-таки решиться на что-то самому. Вот вам доказательство: если вы христианин, вы скажете: «Посоветуйтесь со священником». Но есть священники-коллаборационисты, священники-выжидатели, священники — участники движения Сопротивления. Так кого же выбрать? И если юноша останавливает свой выбор на священнике — участнике Сопротивления или священнике-коллаборационисте, то он уже решил, каким будет совет. Обращаясь ко мне, он знал мой ответ, а я могу сказать только одно: вы свободны, выбирайте, то есть изобретайте.
Никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать; в мире нет знамений. Католики возразят, что знамения есть. Допустим, что так, но и в этом случае я сам решаю, каков их смысл. В плену я познакомился с одним примечательным человеком, иезуитом, вступившим в орден следующим образом. Он немало натерпелся в жизни: его отец умер, оставив семью в бедности; он жил на стипендию, получаемую в церковном учебном заведении, и ему постоянно давали понять, что он принят туда из милости; он не получал многих почётных наград, которые так любят дети. Позже, примерно в 18 лет, он потерпел неудачу в любви и, наконец, в 22 года провалился с военной подготовкой — факт сам по себе пустяковый, но явившийся именно той каплей, которая переполнила чашу. Этот юноша мог, следовательно, считать себя полным неудачником. Это было знамение, но в чем заключался его смысл? Мой знакомый мог погрузиться в скорбь или отчаяние, но достаточно здраво рассудил, что это — знак, указывающий на то, что он не создан для успехов на мирском поприще, что ему назначены успехи в делах религии, святости, веры. Он увидел, следовательно, в этом перст божий и вступил в орден. Разве решение относительно смысла знамения не было принято им самим, совершенно самостоятельно? Из этого ряда неудач можно было сделать совсем другой вывод: например, что лучше стать плотником или революционером. Следовательно, он несёт полную ответственность за истолкование знамения. Заброшенность предполагает, что мы сами выбираем наше бытие. Заброшенность приходит вместе с тревогой.
Что касается отчаяния, то этот термин имеет чрезвычайно простой смысл. Он означает, что мы будем принимать во внимание лишь то, что зависит от нашей воли, или ту сумму вероятностей, которые делают возможным наше действие. Когда чего-нибудь хотят, всегда присутствует элемент вероятности. Я могу рассчитывать на то, что ко мне приедет друг. Этот друг приедет на поезде или на трамвае. И это предполагает, что поезд прибудет в назначенное время, а трамвай не сойдёт с рельсов. Я остаюсь в области возможного; но полагаться на возможность следует лишь настолько, насколько наше действие допускает всю совокупность возможностей. Как только рассматриваемые мною возможности перестают строго соответствовать моим действиям, я должен перестать ими интересоваться, потому что никакой бог и никакое провидение не могут приспособить мир и его возможности к моей воле. В сущности, когда Декарт писал: «Побеждать скорее самого себя, чем мир»[15], то этим он хотел сказать то же самое: действовать без надежды. Марксисты, с которыми я разговаривал, возражали: «В ваших действиях, которые, очевидно, будут ограничены вашей смертью, вы можете рассчитывать на поддержку со стороны других людей. Это значит рассчитывать, во-первых, на то, что другие люди сделают для помощи вам в другом месте — в Китае, в России, и в то же время на то, что они сделают позже, после вашей смерти, для того чтобы продолжить ваши действия и довести их до завершения, то есть до революции. Вы даже должны на это рассчитывать, иначе вам нет морального оправдания». Я же на это отвечаю, что я всегда буду рассчитывать на товарищей по борьбе в той мере, в какой они участвуют вместе со мной в общей конкретной борьбе, связаны единством партии или группировки, действие которой я более или менее могу контролировать, — я состою в ней, и мне известно все, что в ней делается. И вот при таких условиях рассчитывать на единство и на волю этой партии — это все равно что рассчитывать на то, что трамвай придёт вовремя или что поезд не сойдёт с рельсов. Но я не могу рассчитывать на людей, которых не знаю, основываясь на вере в человеческую доброту или заинтересованность человека в общественном благе. Ведь человек свободен, и нет никакой человеческой природы, на которой я мог бы основывать свои расчёты. Я не знаю, какая судьба ожидает русскую революцию. Я могу лишь восхищаться ею и взять её за образец в той мере, в какой я сегодня вижу, что пролетариат играет в России роль, какой он не играет ни в какой другой стране. Но я не могу утверждать, что революция обязательно приведёт к победе пролетариата. Я должен ограничиваться тем, что вижу. Я не могу быть уверен, что товарищи по борьбе продолжат мою работу после моей смерти, чтобы довести её до максимального совершенства, поскольку эти люди свободны и завтра будут сами решать, чем должен быть человек. Завтра, после моей смерти, одни, может быть, решат установить фашизм, а другие окажутся такими трусами, что позволят им это сделать. Тогда фашизм станет человеческой истиной; и тем хуже для нас. Действительность будет такой, какой ее определит сам человек.
Значит ли это, что я должен предаться бездействию? Нет. Сначала я должен решить, а затем действовать, руководствуясь старой формулой: «Нет нужды надеяться, чтобы что-то предпринимать». Это не означает, что мне не следует вступать в ту или иную партию. Просто я, не питая иллюзий, буду делать то, что смогу. Например, я задаюсь вопросом: осуществится ли обобществление как таковое? Я об этом ничего не знаю, знаю только, что сделаю все, что будет в моих силах, для того, чтобы оно осуществилось. Сверх этого я не могу ни на что рассчитывать.
Квиетизм — позиция людей, которые говорят: другие могут сделать то, чего не могу сделать я. Учение, которое я излагаю, прямо противоположно квиетизму, ибо оно утверждает, что реальность — в действии. Оно даже идёт дальше и заявляет, что человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что иное, как собственную жизнь. Отсюда понятно, почему наше учение внушает ужас некоторым людям. Ведь у них зачастую нет иного способа переносить собственную несостоятельность, как с помощью рассуждения: «Обстоятельства были против меня, я стою гораздо большего. Правда, у меня не было большой любви или большой дружбы, но это только потому, что я не встретил мужчину или женщину, которые были бы их достойны. Я не написал хороших книг, но это потому, что у меня не было досуга. У меня не было детей, которым я мог бы себя посвятить, но это потому, что я не нашёл человека, с которым мог бы пройти по жизни. Во мне, стало быть, остаются в целости и сохранности множество неиспользованных способностей, склонностей и возможностей, которые придают мне значительно большую значимость, чем можно было бы судить только по моим поступкам». Однако в действительности, как считают экзистенциалисты, нет никакой любви, кроме той, что создаёт саму себя; нет никакой «возможной» любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства. Гений Пруста — это произведения Пруста[16]. Гений Расина[17] — это ряд его трагедий, и кроме них ничего нет. Зачем говорить, что Расин мог бы написать ещё одну трагедию, если он её не написал? Человек живёт своей жизнью, он создаёт свой облик, а вне этого облика ничего нет. Конечно, это может показаться жестоким для тех, кто не преуспел в жизни. Но, с другой стороны, надо, чтобы люди поняли, что в счёт идёт только реальность, что мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый сон, как рухнувшие надежды, как напрасные ожидания, то есть определить его отрицательно, а не положительно. Тем не менее, когда говорят: «Ты есть не что иное, как твоя жизнь», это не значит, что, например, о художнике будут судить исключительно по его произведениям; есть тысячи других вещей, которые его определяют. Мы хотим лишь сказать, что человек есть не что иное, как ряд его поступков, что он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются эти поступки.
И в таком случае нас упрекают, по существу, не за пессимизм, а за упрямый оптимизм. Если нам ставят в упрёк наши литературные произведения, в которых мы описываем вялых, слабых, трусливых, а иногда даже явно дурных людей, так это не только потому, что эти существа вялые, слабые, трусливые или дурные. Если бы мы заявили, как Золя, что они таковы по причине своей наследственности, в результате воздействия среды, общества, в силу определённой органической или психической обусловленности, люди бы успокоились и сказали: «Да, мы таковы, и с этим ничего не поделаешь». Но экзистенциалист, описывая труса, полагает, что этот трус ответствен за собственную трусость. Он таков не потому, что у него трусливое сердце, лёгкие или мозг. Он таков не вследствие своей физиологической организации, но потому, что сам сделал себя трусом своими поступками. Не бывает трусливого темперамента. Темпераменты бывают нервическими, слабыми, как говорится, худосочными или полнокровными. Но слабый человек вовсе не обязательно трус, так как трусость возникает вследствие отречения или уступки. Темперамент — ещё не действие. Трус определяется по совершенному поступку. То, что люди смутно чувствуют и что вызывает у них ужас, — это виновность самого труса в том, что он трус. Люди хотели бы, чтобы трусами или героями рождались.
Один из главных упрёков в адрес моей книги «Дороги свободы[18] формулируется следующим образом: как можно делать героями столь дряблых людей? Это возражение несерьёзно, оно предполагает, что люди рождаются героями. Собственно говоря, люди именно так и хотели бы думать: если вы родились трусом, то можете быть совершенно спокойны — вы не в силах ничего изменить и останетесь трусом на всю жизнь, что бы вы ни делали. Если вы родились героем, то также можете быть совершенно спокойны — вы останетесь героем всю жизнь, будете пить как герой, есть как герой. Экзистенциалист же говорит: трус делает себя трусом и герой делает себя героем. Для труса всегда есть возможность больше не быть трусом, а для героя — перестать быть героем. Но в счёт идёт лишь полная решимость, а не частные случаи или отдельные действия — они не захватывают нас полностью.
Итак, мы, кажется, ответили на ряд обвинений. Как видите, экзистенциализм нельзя рассматривать ни как философию квиетизма, ибо экзистенциализм определяет человека по его делам, ни как пессимистическое описание человека: на деле нет более оптимистического учения, поскольку судьба человека полагается в нем самом. Экзистенциализм — это не попытка отбить у человека охоту к действиям, ибо он говорит человеку, что надежда лишь в его действиях, и единственное, что позволяет человеку жить, — это действие. Следовательно, в этом плане мы имеем дело с моралью действия и решимости. Однако на этом основании нас упрекают также и в том, что мы замуровываем человека в индивидуальной субъективности. Но и здесь нас понимают превратно.
Действительно, наш исходный пункт — это субъективность индивида, он обусловлен и причинами чисто философского порядка. Не потому, что мы буржуа, а потому, что мы хотим иметь учение, основывающееся на истине, а не на ряде прекрасных теорий, которые обнадёживают, не имея под собой реального основания. В исходной точке не может быть никакой другой истины, кроме: «Я мыслю, следовательно, существую». Это абсолютная истина сознания, постигающего самое себя. Любая теория, берущая человека вне этого момента, в котором он постигает себя, есть теория, упраздняющая истину, поскольку вне картезианского cogito все предметы лишь вероятны, а учение о вероятностях, не опирающееся на истину, низвергается в пропасть небытия. Чтобы определять вероятное, нужно обладать истинным. Следовательно, для того чтобы существовала хоть какая-нибудь истина, нужна истина абсолютная. Абсолютная истина проста, легко достижима и доступна всем, она схватывается непосредственно.
Далее, наша теория — единственная теория, придающая человеку достоинство, единственная теория, которая не делает из него объект. Всякий материализм ведёт к рассмотрению людей, в том числе и себя самого, как предметов, то есть как совокупности определённых реакций, ничем не отличающейся от совокупности тех качеств и явлений, которые образуют стол, стул или камень. Что же касается нас, то мы именно и хотим создать царство человека как совокупность ценностей, отличную от материального царства. Но субъективность, постигаемая как истина, не является строго индивидуальной субъективностью, поскольку, как мы показали, в cogito человек открывает не только самого себя, но и других людей. В противоположность философии Декарта, в противоположность философии Канта, через «я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким образом, человек, постигающий себя через cogito, непосредственно обнаруживает вместе с тем и всех других, и притом — как условие своего собственного существования. Он отдаёт себе отчёт в том, что не может быть каким-нибудь (в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или ревнив), если только другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-либо истину о себе, я должен пройти через другого. Другой необходим для моего существования, так же, впрочем, как и для моего самопознания. При этих условиях обнаружение моего внутреннего мира открывает мне в то же время и другого, как стоящую передо мной свободу, которая мыслит и желает «за» или «против» меня. Таким образом, открывается целый мир, который мы называем интерсубъективностью. В этом мире человек и решает, чем является он, и чем являются другие.
Кроме того, если невозможно найти универсальную сущность, которая была бы человеческой природой, то все же существует некая общность условий человеческого существования. Не случайно современные мыслители чаще говорят об условиях человеческого существования, чем о человеческой природе. Под ними они понимают, с большей или меньшей степенью ясности, совокупность априорных пределов, которые очерчивают фундаментальную ситуацию человека в универсуме. Исторические ситуации меняются: человек может родиться рабом в языческом обществе, феодальным сеньором или пролетарием. Не изменяется лишь необходимость для него быть в мире, быть в нем за работой, быть в нем среди других и быть в нем смертным. Пределы не субъективны и не объективны, скорее, они имеют объективную и субъективную стороны. Объективны они потому, что встречаются повсюду и повсюду могут быть опознаны. Субъективны потому, что переживаемы, они ничего не представляют собой, если не пережиты человеком, который свободно определяет себя в своём существовании по отношению к ним. И хотя проекты могут быть различными, ни один мне не чужд, потому что все они представляют собой попытку преодолеть пределы, или раздвинуть их, или не признать их, или приспособиться к ним. Следовательно, всякий проект, каким бы индивидуальным он ни был, обладает универсальной значимостью. Любой проект, будь то проект китайца, индейца или негра, может быть понят европейцем. Может быть понят — это значит, что европеец 1945 года может точно так же идти от постигнутой им ситуации к её пределам, что он может воссоздать в себе проект китайца, индейца или африканца. Любой проект универсален в том смысле, что понятен каждому. Это не означает, что данный проект определяет человека раз навсегда, а только то, что он может быть воспроизведён. Всегда можно понять идиота, ребёнка, дикаря или иностранца, достаточно иметь необходимые сведения. В этом смысле мы можем говорить о всеобщности человека, которая, однако, не дана заранее, но постоянно созидается. Выбирая себя, я созидаю всеобщее. Я созидаю его, понимая проект любого другого человека, к какой бы эпохе он ни принадлежал. Эта абсолютность выбора не ликвидирует относительности каждой отдельной эпохи. Экзистенциализм и хочет показать эту связь между абсолютным характером свободного действия, посредством которого каждый человек реализует себя, реализуя в то же время определённый тип человечества, — действия, понятного любой эпохе и любому человеку, и относительностью культуры, которая может явиться следствием такого выбора. Необходимо отметить вместе с тем относительность картезианства и абсолютность картезианской позиции. Если хотите, в этом смысле каждый из нас существо абсолютное, когда он дышит, ест, спит или действует тем или иным образом. Нет никакой разницы между свободным бытием, бытием-проектом, существованием, выбирающим свою сущность, и абсолютным бытием. И нет никакой разницы между локализованным во времени абсолютным бытием, то есть расположенным в истории, и универсально постижимым бытием.
Это, однако, не снимает полностью обвинения в субъективизме, которое выступает ещё в нескольких формах. Во-первых, нам говорят: «Значит, вы можете делать что угодно». Это обвинение формулируют по-разному. Сначала нас записывают в анархисты, а потом заявляют: «Вы не можете судить других, так как не имеете оснований, чтобы предпочесть один проект другому». И, наконец, нам могут сказать: «Все произвольно в вашем выборе, вы отдаёте одной рукой то, что вы якобы получили другой». Эти три возражения не слишком серьёзны. Прежде всего, первое возражение — «вы можете выбирать что угодно» — неточно. Выбор возможен в одном направлении, но невозможно не выбирать. Я всегда могу выбрать, но я должен знать, что даже в том случае, если ничего не выбираю, тем самым я всё-таки выбираю. Хотя это обстоятельство и кажется сугубо формальным, однако оно чрезвычайно важно для ограничения фантазии и каприза. Если верно, что, находясь в какой-то ситуации, например в ситуации, определяющей меня как существо, наделённое полом, способное находиться в отношениях с существом другого пола и иметь детей, я вынужден выбрать какую-то позицию, то, во всяком случае, я несу ответственность за выбор, который, обязывая меня, обязывает в то же время все человечество. Даже если никакая априорная ценность не определяет моего выбора, он все же не имеет ничего общего с капризом. А если кое-кому кажется, что это — та же теория произвольного действия, что и у А. Жида, значит, они не видят громадного различия между экзистенциализмом и учением Жида. Жид не знает, что такое ситуация. Для него действия обусловлены простым капризом. Для нас, напротив, человек находится в организованной ситуации, которою живёт, и своим выбором он заставляет жить ею все человечество, и он не может не выбирать: он или останется целомудренным, или женится, но не будет иметь детей, или женится и будет иметь детей. В любом случае, что бы он ни делал, он несёт полную ответственность за решение этой проблемы. Конечно, он не ссылается, осуществляя выбор, на предустановленные ценности, но было бы несправедливо обвинять его в капризе. Моральный выбор можно сравнить скорее с созданием произведения искусства. Однако здесь надо сразу же оговориться, речь идет отнюдь не об эстетской морали, наши противники столь недобросовестны, что упрекают нас даже в этом. Пример взят мною лишь для сравнения. Итак, разве когда-нибудь упрекали художника, рисующего картину, за то, что он не руководствуется априорно установленными правилами? Разве когда-нибудь говорили, какую он должен нарисовать картину? Ясно, что нет картины, которая была бы определена до её написания, что художник живёт созданием своего произведения и что картина, которая должна быть нарисована, — это та картина, которую он нарисует. Ясно, что нет априорных эстетических ценностей, но есть ценности, которые проявятся потом — в связи отдельных элементов картины, в отношениях между волей к творчеству и результатом. Никто не может сказать, какой будет живопись завтра. О картинах можно судить, лишь когда они уже написаны. Какое отношение имеет это к морали? Здесь мы тоже оказываемся в ситуации творчества. Мы никогда не говорим о произвольности произведения искусства. Обсуждая полотно Пикассо, мы не говорим, что оно произвольно. Мы хорошо понимаем, что, рисуя, он созидает себя таким, каков он есть, что совокупность его произведений включается в его жизнь.
Так же обстоит дело и в морали. Общим между искусством и моралью является то, что в обоих случаях мы имеем творчество и изобретение. Мы не можем решить a priori, что надо делать. Мне кажется, я достаточно показал это на примере того молодого человека, который приходил ко мне за советом и который мог взывать к любой морали, кантианской или какой-либо ещё, не находя там для себя никаких указаний. Он был вынужден изобрести для себя свой собственный закон. Мы никогда не скажем, что этот человек — решит ли он остаться со своей матерью, беря за основу морали чувства, индивидуальное действие и конкретное милосердие, или решит поехать в Англию, предпочитая жертвенность, — сделал произвольный выбор. Человек создаёт себя сам. Он не сотворён изначально, он творит себя, выбирая мораль, а давление обстоятельств таково, что он не может не выбрать какой-нибудь определённой морали. Мы определяем человека лишь в связи с его решением занять позицию. Поэтому бессмысленно упрекать нас в произвольности выбора.
Во-вторых, нам говорят, что мы не можем судить других. Это отчасти верно, а отчасти нет. Это верно в том смысле, что всякий раз, когда человек выбирает свою позицию и свой проект со всей искренностью и полной ясностью, каким бы ни был этот проект, ему невозможно предпочесть другой. Это верно в том смысле, что мы не верим в прогресс. Прогресс — это улучшение. Человек же всегда находится лицом к лицу с меняющейся ситуацией, и выбор всегда остаётся выбором в ситуации. Моральная проблема ничуть не изменилась с тех пор, когда надо было выбирать между сторонниками и противниками рабовладения во время войны между Севером и Югом, вплоть до сегодняшнего дня, когда нужно голосовать за МРП[19] или за коммунистов.
Но тем не менее судить можно, поскольку, как я уже говорил, человек выбирает, в том числе выбирает и самого себя, перед лицом других людей. Прежде всего можно судить, какой выбор основан на заблуждении, а какой на истине (это может быть не оценочное, а логическое суждение). Можно судить о человеке, если он нечестен. Если мы определили ситуацию человека как свободный выбор, без оправданий и без опоры, то всякий человек, пытающийся оправдаться своими страстями или придумывающий детерминизм, нечестен. Могут возразить: «Но почему бы ему не выбирать себя нечестно?» Я отвечу, что не собираюсь судить с моральной точки зрения, а просто определяю нечестность как заблуждение. Здесь нельзя избежать суждения об истине. Нечестность — это, очевидно, ложь, ибо утаивает полную свободу действия. В том же смысле можно сказать, что выбор нечестен, если заявляется, будто ему предшествуют некие предсуществующие ценности. Я противоречу сам себе, если одновременно хочу их установить и заявляю, что они меня обязывают. Если мне скажут: «А если я хочу быть нечестным?» — я отвечу: «Нет никаких оснований, чтобы вы им не были, но я заявляю, что вы именно таковы, тогда как строгая последовательность характерна лишь для честности». Кроме того, можно высказать моральное суждение. В каждом конкретном случае свобода не может иметь другой цели, кроме самой себя, и если человек однажды признал, что, пребывая в заброшенности, сам устанавливает ценности, он может желать теперь только одного — свободы как основания всех ценностей. Это не означает, что он желает ее абстрактно. Это попросту означает, что действия честных людей имеют своей конечной целью поиски свободы как таковой. Человек, вступающий в коммунистический или революционный профсоюз, преследует конкретные цели. Эти цели предполагают наличие абстрактной воли к свободе. Но этой свободы желают в конкретном. Мы желаем свободы ради свободы в каждом отдельном случае. Но, стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы.
Конечно, свобода, как определение человека, не зависит от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей свободой свободы других, я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и свободу других. Следовательно, если с точки зрения полной аутентичности[20] я признал, что человек — это существо, у которого существование предшествует сущности, что он есть существо свободное, которое может при различных обстоятельствах желать лишь своей свободы, я одновременно признал, что я могу желать и другим только свободы. Таким образом, во имя этой воли к свободе, предполагаемой самой свободой, я могу формулировать суждение о тех, кто стремится скрыть от себя полную беспричинность своего существования и свою полную свободу. Одних, скрывающих от себя свою полную свободу с помощью духа серьёзности или ссылок на детерминизм, я назову трусами. Других, пытающихся доказать, что их существование необходимо, хотя даже появление человека на Земле является случайностью, я назову сволочью. Но трусов или сволочь можно судить лишь с точки зрения строгой аутентичности. Поэтому, хотя содержание морали и меняется, определённая форма этой морали универсальна. Кант заявляет, что свобода желает самой себя и свободы других. Согласен. Но он полагает, что формальное и всеобщее достаточны для конституирования морали[21]. Мы же, напротив, думаем, что слишком отвлечённые принципы терпят крах при определении действия. Рассмотрим ещё раз пример с этим учеником. Во имя чего, во имя какой великой максимы морали мог бы он, по-вашему, с полным спокойствием духа решиться покинуть мать или же остаться с ней. Об этом никак нельзя судить. Содержание всегда конкретно и, следовательно, непредсказуемо. Всегда имеет место изобретение. Важно только знать, делается ли данное изобретение во имя свободы.
Рассмотрим два конкретных примера. Вы увидите, в какой степени они согласуются друг с другом и в то же время различны. Возьмём «Мельницу на Флоссе» [22]. В этом произведении мы встречаем некую девушку по имени Мэгги Тулливер, которая является воплощением страсти и сознает это. Она влюблена в молодого человека — Стефана, который обручён с другой, ничем не примечательной девушкой. Эта Мэгги Тулливер, вместо того чтобы легкомысленно предпочесть своё собственное счастье, решает во имя человеческой солидарности пожертвовать собой и отказаться от любимого человека. Наоборот, Сансеверина в «Пармской обители»[23], считая, что страсть составляет истинную ценность человека, заявила бы, что большая любовь стоит всех жертв, что её нужно предпочесть банальной супружеской любви, которая соединила бы Стефана и ту дурочку, на которой он собрался жениться. Она решила бы пожертвовать последней и добиться своего счастья. И, как показывает Стендаль, ради страсти она пожертвовала бы и собой, если того требует жизнь. Здесь перед нами две прямо противоположные морали. Но я полагаю, что они равноценны, ибо в обоих случаях целью является именно свобода. Вы можете представить себе две совершенно аналогичные по своим следствиям картины. Одна девушка предпочитает покорно отказаться от любви, другая — под влиянием полового влечения — предпочитает игнорировать прежние связи мужчины, которого любит. Внешне эти два случая напоминают только что описанные. И тем не менее они весьма от них отличаются. Сансеверина по своему отношению к жизни гораздо ближе к Мэгги Тулливер, чем к такой беззаботной алчности.
Таким образом, вы видите, что второе обвинение одновременно и истинно, и ложно. Выбирать можно все, что угодно, если речь идёт о свободе решать.
Третье возражение сводится к следующему: «Вы получаете одной рукой то, что даёте другой», то есть ваши ценности, в сущности, несерьёзны, поскольку вы их сами выбираете. На это я с глубоким прискорбием отвечу, что так оно и есть; но уж если я ликвидировал бога-отца, то должен же кто-нибудь изобретать ценности. Нужно принимать вещи такими, как они есть. И, кроме того, сказать, что мы изобретаем ценности, — значит утверждать лишь то, что жизнь не имеет априорного смысла. Пока вы не живете своей жизнью, она ничего собой не представляет, вы сами должны придать ей смысл, а ценность есть не что иное, как этот выбираемый вами смысл. Тем самым вы обнаруживаете, что есть возможность создать человеческое сообщество.
Меня упрекали за сам вопрос: является ли экзистенциализм гуманизмом. Мне говорили: «Ведь вы же писали в “Тошноте”[24], что гуманисты не правы, вы надсмеялись над определённым типом гуманизма, зачем теперь к нему возвращаться?» Действительно, слово «гуманизм» имеет два совершенно различных смысла. Под гуманизмом можно понимать теорию, которая рассматривает человека как цель и высшую ценность. Подобного рода гуманизм имеется у Кокто[25], например, в его рассказе «В 80 часов вокруг света», где один из героев, пролетая на самолёте над горами, восклицает: «Человек поразителен!» Это означает, что лично я, не принимавший участия в создании самолётов, могу воспользоваться плодами этих изобретений и что лично я — как человек — могу относить на свой счёт и ответственность, и почести за действия, совершенные другими людьми. Это означало бы, что мы можем оценивать человека по наиболее выдающимся действиям некоторых людей. Такой гуманизм абсурден, ибо только собака или лошадь могла бы дать общую характеристику человеку и заявить, что человек поразителен, чего они, кстати, вовсе не собираются делать, по крайней мере, насколько мне известно. Но нельзя признать, чтобы о человеке мог судить человек. Экзистенциализм освобождает его от всех суждений подобного рода. Экзистенциалист никогда не рассматривает человека как цель, так как человек всегда незавершён. И мы не обязаны думать, что есть какое-то человечество, которому можно поклоняться на манер Огюста Конта. Культ человечества приводит к замкнутому гуманизму Конта и — стоит сказать — к фашизму[26]. Такой гуманизм нам не нужен.
Но гуманизм можно понимать и в другом смысле. Человек находится постоянно вне самого себя. Именно проектируя себя и теряя себя вовне, он существует как человек. С другой стороны, он может существовать, только преследуя трансцендентные цели. Будучи этим выходом за пределы, улавливая объекты лишь в связи с этим преодолением самого себя, он находится в сердцевине, в центре этого выхода за собственные пределы. Нет никакого другого мира, помимо человеческого мира, мира человеческой субъективности. Эта связь конституирующей человека трансцендентности (не в том смысле, в каком трансцендентен бог, а в смысле выхода за свои пределы) и субъективности — в том смысле, что человек не замкнут в себе, а всегда присутствует в человеческом мире, — и есть то, что мы называем экзистенциалистским гуманизмом. Это гуманизм, поскольку мы напоминаем человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, в заброшенности он будет решать свою судьбу; поскольку мы показываем, что реализовать себя по-человечески человек может не путём погружения в самого себя, но в поиске цели вовне, которой может быть освобождение или еще какое-нибудь конкретное самоосуществление.
Из этих рассуждений видно, что нет ничего несправедливее выдвинутых против нас возражений. Экзистенциализм — это не что иное, как попытка сделать все выводы из последовательного атеизма. Он вовсе не пытается ввергнуть человека в отчаяние. Но если отчаянием называть, как это делают христиане, всякое неверие, тогда именно первородное отчаяние — его исходный пункт. Экзистенциализм — не такой атеизм, который растрачивает себя на доказательства того, что бог не существует. Скорее он заявляет следующее: даже если бы бог существовал, это ничего бы не изменило. Такова наша точка зрения. Это не значит, что мы верим в существование бога, — просто суть дела не в том, существует ли бог. Человек должен обрести себя и убедиться, что ничто не может его спасти от себя самого, даже достоверное доказательство существования бога. В этом смысле экзистенциализм — это оптимизм, учение о действии. И только вследствие нечестности, путая своё собственное отчаяние с нашим, христиане могут называть нас отчаявшимися.
1946
Опубликовано в кн.: Сумерки богов. — М.: «Политиздат», 1989. С. 319–344.
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (2)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
пятница, 28 декабря 2018
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Пухта Г.Ф Энциклопедия права
Глава I. Философское основоположение. Развитие понятия права в истории. Глава II. О возникновении права
Иеринг Р. Борьба за право. М., 1874. С. 11-41
Глава I. Философское основоположение. Развитие понятия права в истории. Глава II. О возникновении права
Иеринг Р. Борьба за право. М., 1874. С. 11-41
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Гегель. Философия истории. Введение. ОтрывокИтак, мы усматриваем сущее в себе соединение объективной стороны, понятия, и субъективной стороны. Это соединение объективно существует как государство, которое следовательно является основой и средоточием других конкретных сторон народной жизни: искусства, права, нравов, религии, науки. Целью всей духовной деятельности является лишь то, чтобы это соединение, т.е. его свобода, стало сознательным. Главною из форм этого сознательного соединения является религия . В ней существующий, мирской дух сознает абсолютный дух, и в этом сознании сущего в себе и для себя существа воля человека отказывается от его частного интереса; он откладывает его в сторону в благоговейном чувстве, предаваясь которому он уже не может иметь в виду частный интерес. Жертвою человек выражает то, что он отрекается от своего достояния, от своей воли, от своих особых ощущений. Религиозное сосредоточение духа является чувством, однако оно переходит и в размышление: последнее находит свое выражение в культе. Второй формой соединения объективного и субъективного в духе является искусство : оно в большей степени, чем религия, обнаруживается в действительности и в чувственных проявлениях; всего достойнее его стремление изображать если не дух божий, то образ божий, затем божественное и духовное вообще. Божественное должно стать наглядным благодаря искусству: оно изображает его для фантазии и созерцания. Но истинное выражается не только в форме представления и чувства, как в религии, и в форме созерцания, как в искусстве, но и в мысля{48}щем духе; благодаря этому мы получаем третью форму соединения – философию . Поэтому философия является высшею, свободнейшею и мудрейшею формою. Здесь в нашу задачу не может входить более подробное рассмотрение этих форм: о них нужно было только упомянуть, так как они развиваются на той же почве, как и тот предмет, который мы здесь рассматриваем, а именно государство.
То общее, которое проявляется и познается в государстве, та форма, под которую подводится все существующее, является вообще тем, что составляет образование нации. А определенное содержание, которому придается форма общности и которое заключается в той конкретной действительности которою является государство, есть сам дух народа. Действительное государство одушевлено этим духом во всех своих частных делах, войнах, учреждениях и т.д. Но человек должен и знать об этом своем духе и о самой своей сущности и сознавать свое единство с ним, которое оказывается первоначальным. Ведь мы сказали, что нравственность есть единство субъективной и всеобщей воли. Но дух должен ясно сознавать это, и средоточием этого знания является религия . Искусство и наука являются лишь различными сторонами и формами того же самого содержания. При рассмотрении религии следует обращать внимание на то, познает ли она истину, идею лишь в ее раздельности или в ее истинном единстве: в ее раздельности, если бог как отвлеченное высшее существо, властитель неба и земли, признается находящимся по ту сторону мира и чуждым человеческой действительности; в ее единстве, если бог рассматривается как единство всеобщего и единичного, причем в нем и единичное созерцается положительно – в идее воплощения. Религия есть та область, в которой народ выражает свое определение того, что он считает истинным. Определение содержит в себе все то, что относится к сущности предмета, в чем его природа выражается в простой основной определенности, как зеркало для всякой определенности, как общая душа всех частностей. Следовательно представление о боге составляет общую основу народа.
С этой стороны религия стоит в теснейшей связи с принципом государства. Свобода может существовать лишь там, где индивидуальность признается положительной в божественном существе. Далее их связь обнаруживается и в том, что мирское бытие как временное, проявляющееся в частных интересах, оказывается благодаря этому относительным и неправомерным, что оно получает право на существование лишь, поскольку его общая сторона, принцип, абсолютно правомерен, и это происходит лишь таким образом, что этот принцип признается {49}как определенность и конкретное бытие существа божия. Поэтому государство основано на религии. Это часто приходится слышать в наше время, и большей частью этому придают лишь тот смысл, что индивидуумы как богобоязненные отличаются особою склонностью и готовностью выполнять свой долг, потому что повиновение государю и закону так легко соединяется со страхом божиим. Но так как страх божий ставит всеобщее выше частного, он может конечно направляться и против последнего, становиться фанатическим и оказывать разрушительное действие на государство, его органы и учреждения. Поэтому думают, что страх божий должен быть благоразумен и сдерживаем в известных границах так, чтобы он не ожесточался и не сокрушал того, что он должен сохранять и поддерживать. По крайней мере в страхе божием заключается возможность этого.
А так как составилось правильное убеждение в том, что государство основано на религии, то положение религии определяется таким образом, как будто существует государство, а затем чтобы поддержать его, его следует пичкать религией, чтобы запечатлевать ее в умах. Людей в самом деле следует воспитанием подготовлять к религии, но не как к чему-то еще не существующему. Ведь если можно сказать, что государство основано на религии, что оно коренится в ней, то это по существу дела означает, что государство произошло из религии и теперь и всегда происходит из нее, т.е. принципы государства должны быть рассматриваемы как имеющие силу в себе и для себя, а это возможно лишь, поскольку они признаются определениями самой божественной природы. Поэтому природа государства и его конституции таковы же, как и природа религии; государство действительно произошло из религии и притом так, что афинское или римское государство было возможно лишь при специфической форме языческой религии этих народов так же, как католическому государству свойственны иной дух и иная конституция, чем протестантскому.
Если бы эти призывы, эти настойчивые требования внушать религию оказывались, как это часто кажется, криком ужаса, свидетельствующим об опасности, заключающейся в том, что религия уже исчезла из государства или что предстоит ее полное исчезновение, – то это было бы плохо и даже хуже, чем думают лица, выражающие это опасение; ведь они еще верят, что их внушение и такого рода прививка религии являются средством против зла, но религию вообще нельзя создать таким образом; ее источники таятся гораздо глубже.
Другая и противоположная нелепость, которую мы встречаем {50}в наше время, заключается в желании придумывать и вводить конституции независимо от религии. Хотя католическое исповедание вместе с протестантским является ветвью христианской религии, оно не допускает внутренней справедливости и нравственности государства, заключающейся в прочувствованности, свойственной протестантскому принципу. Вышеуказанное отделение того, что относится к государственному праву, конституции, необходимо вследствие особенности вышеупомянутой религии, которая не признает самостоятельности и субстанциальности права и нравственности; но, будучи таким образом оторваны от внутренней, последней святыни совести, от той спокойной сферы, в которой пребывает религия, принципы государственного права и государственные учреждения не имеют истинного центра и остаются чем-то абстрактным и неопределенным.
Из того, что до сих пор было сказано о государстве, вытекает, что жизненность государства в индивидуумах была названа нравственностью. Государство, его законы, его учреждения суть права составляющих государство индивидуумов; его природа, почва, горы, воздух и воды суть их страна, их отечество, их внешнее достояние; история этого государства, их деяния и то, что совершили их предки, принадлежат им и живут в их воспоминании. Все в государстве есть их достояние, точно так же как и они принадлежат ему, так как оно составляет их субстанцию, их бытие.
Их представления проникнуты им и их воля есть желание этих законов и этого отечества. Эта настоящая совокупность составляет единое существо, дух единого народа. Ему принадлежат индивидуумы; каждое отдельное лицо является сыном своего народа и вместе с тем сыном своего времени, поскольку его государство развивается, ни один не остается позади его, и еще менее того – опережает его. Эта духовная сущность есть сущность индивидуума; он является представителем ее, происходит из нее и заключен в ней. У афинян слово Афина имело двоякий смысл: во-первых, оно означало совокупность учреждений, а затем богиню, являвшуюся представительницей духа народа, единства.
Этот дух народа есть определенный дух, и, как только что было упомянуто, он оказывается определенным и по отношению к исторической ступени своего развития. Затем этот дух составляет основу и содержание в других вышеуказанных формах его самосознания. Ведь дух в своем самосознании должен быть объективным для себя, и объективность непосредственно содержит в себе обнаружение различий, которые вообще являются совокупностью различных сфер {51}объективного духа, точно так же как душа существует лишь постольку, поскольку она есть система своих членов, которые, сочетаясь в своем простом единстве, образуют душу. Таким образом единая индивидуальность в своей существенности представляется, почитается и воспринимается в религии как бог, в искусстве она изображается как образ, наглядное представление, в философии она познается и понимается как мысль. Вследствие первоначальной тождественности их субстанции, их содержания и предмета эти формы образуют неразрывное единство с духом государства; данная форма государственного устройства может существовать лишь при данной религии, точно так же как в данном государстве могут существовать лишь данная философия и данное искусство.
Далее следует обратить внимание еще и на другое обстоятельство, а именно на то, что определенный дух народа сам является лишь отдельным индивидуумом в ходе всемирной истории. Ведь всемирная история есть выражение божественного, абсолютного процесса духа в его высших образах, она есть выражение того ряда ступеней, благодаря которому он осуществляет свою истину, доходит до самосознания. Эти ступени находят свое выражение во всемирно-исторических духах, в определенности их нравственной жизни, их конституции, их искусства, религии и науки. Реализация этих ступеней является бесконечным стремлением мирового духа, его непреодолимым влечением, потому что как в этом расчленении, так и в его осуществлении выражается его понятие. Всемирная история только показывает, как в духе постепенно пробуждаются самосознание и стремление к истине; в нем появляются проблески сознания, ему выясняются главные пункты, наконец он становится вполне сознательным.
Итак, после того как мы выяснили абстрактные определения природы духа, т.е. средства, которыми пользуется дух для реализации своей идеи, и ту форму, которая оказывается полной реализацией духа в конкретном бытии, а именно государство, –нам в этом введении остается лишь рассмотреть ход всемирной истории . Абстрактное изменение вообще, которое совершается в истории, давно уже было понимаемо в общем виде в том смысле, что в нем вместе с тем заключается переход к лучшему, к более совершенному. При всем бесконечном многообразии изменений, совершающихся в природе, в них обнаруживается лишь круговращение, которое вечно повторяется; в природе ничто не ново под луной, и в этом отношении многообразная игра ее форм вызывает скуку. Лишь в изменениях, совер{52}шающихся в духовной сфере, появляется новое. Это явление, совершающееся в духовной сфере, позволяет вообще обнаружить в человеке иное определение, чем в чисто естественных вещах, в которых всегда проявляется один и тот же постоянный характер, остающийся неизменным, а именно действительную способность к изменению, и притом к лучшему – стремлению к усовершенствованию . Такие религии, как католическая, а также государства, считающие своим истинным правом оставаться неподвижными или по крайней мере устойчивыми, не одобряли этого принципа, признающего самое изменение законным. Если в общем признается изменчивость мирских вещей, как например государств, то, с одной стороны, религия, как религия истины, считается исключением, а, с другой стороны, допускается возможность объяснять случайностями, неловкостями, а главным образом легкомыслием и злыми страстями людей изменения, перевороты и разрушения в состояниях, имеющих право на существование. В самом деле, способность к усовершенствованию является чем-то почти настолько же не поддающимся определению, как и изменяемость вообще; она бесцельна и для изменения нет масштаба: лучшее, более совершенное, к которому она должна клониться, является чем-то совершенно неопределенным.
Далее, в принципе развития содержится и то, что в основе лежит внутреннее определение, существующая в себе предпосылка, которая себя осуществляет. Этим формальным определением по существу дела оказывается дух, для которого всемирная история является его ареною, его достоянием и той сферой, в которой происходит его реализация. Он не таков, чтобы предаваться внешней игре случайностей; наоборот, он является абсолютно определяющим началом и безусловно не подвержен случайностям, которыми он пользуется для своих целей и которые в его власти. Но развитие свойственно также и организмам: их существование оказывается не только не непосредственным, изменяющимся под влиянием внешних условий, но оно исходит из самого себя, из внутреннего неизменного принципа, из простой сущности, существование которой как зародыша сперва оказывается простым, но затем благодаря его развитию в нем появляются различия, которые вступают во взаимодействие с другими вещами и таким образом в них происходит состоящий в непрерывных изменениях, жизненный процесс, который однако так же переходит в противоположный процесс и преобразуется в сохранение органического принципа и его формирования. Таким образом органический индивидуум производит самого себя; он делает себя тем, что он есть {53}в себе, точно так же дух есть только то, чем он сам себя делает, и он делает себя тем, что он есть в себе. Это развитие совершается непосредственно, без противоположностей, без препятствий. Ничто не может втиснуться между понятием и его реализацией, между определенной в себе природой зародыша и существованием, соответствующим этой природе. Но в духе процесс развития совершается иначе. Переход его определения в его осуществление совершается при посредстве сознания и воли; сами они прежде всего погружены в их непосредственную естественную жизнь; предметом и целью их является прежде всего само естественное определение как таковое, которое само обладает бесконечными правами, силой и богатством, так как оно есть дух, их одушевляющий. Таким образом в нем дух сам противопоставляет себя самому себе; ему приходится преодолевать самого себя как истинное враждебное препятствие самому себе; развитие, которое в природе является спокойным процессом, оказывается в духе тяжелой бесконечной борьбой против самого себя. Дух хочет понять самого себя, но сам он скрывает от себя свое понятие, кичится и находит удовлетворение в этом отчуждении от самого себя.
Таким образом развитие является не просто спокойным процессом, совершающимся без борьбы, подобно развитию органической жизни, а тяжелой недобровольной работой, направленной против самого себя; далее, оно является не чисто формальным процессом развития вообще, а осуществлением цели, имеющей определенное содержание. Мы с самого начала выяснили эту цель: ею является дух, а именно по своему существу, по понятию свободы. Он является основным предметом, а следовательно и руководящим принципом развития, тем началом, благодаря которому последнее получает смысл и значение (как например в римской истории Рим является предметом, а благодаря этому и руководящим принципом при рассмотрении событий); так и наоборот, происходившее вытекало лишь из этого предмета и имеет смысл лишь по отношению к нему и лишь в нем имеет свое содержание. Во всемирной истории есть несколько больших периодов, которые прошли таким образом, что развитие по-видимому не подвигалось вперед, а, напротив того, все огромные культурные приобретения уничтожались; после этого, к несчастью, приходилось начинать опять сызнова, чтобы с помощью хотя бы например сохранившихся остатков вышеупомянутых сокровищ, ценою новой громадной затраты сил и времени, преступлений и страданий вновь достигнуть такого уровня культуры, который уже давно был достигнут. Точно так же есть периоды развития, результаты которых продолжают {54}существовать как богатые памятники всесторонней культуры и системы, построенные из особого рода элементов. Чисто формальное понимание развития вообще не может ни отдавать одному роду развития предпочтение пред другим, ни объяснить цель вышеуказанного прекращения развития в прежние периоды, а должно рассматривать такие процессы, в особенности же явления регресса, как внешние случайности; о преимуществах же (при таком понимании) можно судить только с неопределенных точек зрения, которые являются относительными, а не абсолютными целями, именно потому, что лишь развитию как таковому придается значение.
Итак, всемирная история представляет собой ход развития принципа, содержание которого есть сознание свободы. Более точное определение общего характера ступеней этого развития дается в логике, но их конкретный характер должен быть выяснен в философии духа. Здесь следует только упомянуть, что первою ступенью является вышеуказанное погружение духа в естественность; вторая ступень – это выход из этого состояния и сознание своей свободы. Но этот первый отрыв (от естественности) не полон и частичен, так как он исходит от непосредственной естественности, следовательно относится к ней и еще не отрешился от нее как момента. Третьей ступенью является возвышение от этой еще частной свободы до ее чистой всеобщности, до самосознания и сознания собственного достоинства самой сущности духовности. Эти ступени являются основными принципами всеобщего процесса, но то, каким образом каждая из них сама в свою очередь является процессом их формирования и диалектикой их перехода, – эти подробности будут выяснены впоследствии.
Здесь следует лишь указать на то, что дух начинает развиваться, исходя из своей бесконечной возможности, которая однако является лишь возможностью и заключает в себе его абсолютное содержание как сущее в себе, как задачу и цель, которой он достигает только в своем результате, который лишь тогда оказывается его действительностью. Таким образом в существовании развитие является движением вперед от несовершенного к более совершенному, причем первое должно быть рассматриваемо не в абстракции лишь как несовершенное, а как нечто такое, что в то же время содержит в себе свою собственную противоположность, так называемое совершенное как зародыш, как стремление. Точно так же возможность, по крайней мере путем рефлексии, указывает на нечто такое, что должно стать действительным, и, точнее говоря, аристотелева dynamis есть также и potentia, сила и мощь. Таким образом несовершенное как противоположение себя {55}самому себе есть противоречие, которое конечно существует, но точно так же и преодолевается и разрешается стремлением, импульсом, побуждающим духовную жизнь в себе самой пробиться сквозь кору естественности, чувственности и чуждости себе самой и дойти до света сознания, т.е. до самой себя.
То, как следует мыслить себе в понятии начало истории духа, уже было в общем указано по отношению к представлению об естественном состоянии, в котором будто бы существуют или существовали свобода и право в полном виде. Однако это было лишь предположение исторического существования, составленное при слабом свете рефлексии, прибегающей к гипотезе. Другое представление, ныне очень распространенное в известных кругах, выдает себя за нечто совершенно иное, а именно не за предположение, выводимое из мыслей, а за исторический и вместе с тем более достоверный факт. В этом представлении повторяется мысль о первоначальном райском состоянии человека, мысль, которая уже и прежде развивалась теологами на свой лад, например в такой форме, что бог говорил с Адамом по-еврейски, но эта мысль была формулирована соответственно другим потребностям. Высоким авторитетом, на который при этом прежде всего ссылаются, является библейское повествование. Однако оно изображает первоначальное состояние или лишь в немногих известных чертах, или же изображает его в человеке вообще – это была бы общечеловеческая природа – или, поскольку Адама можно принимать за индивидуальную и следовательно единую личность, – как нечто, существовавшее и завершенное в этом одном лице или только в одной паре людей. Это не дает права представлять себе какой-нибудь народ и какое-нибудь историческое состояние, которое существовало бы в этой примитивной форме, и еще менее того предполагать выработку чистого познания бога и природы. Выдумывают, что сначала природа была открыта и доступна ясному взору человека, как светлое зеркало творения бога , и божественная истина была также открыта ему; при этом делается неясный намек на то, что в этом первоначальном состоянии человек обладал неопределенным обширным познанием религиозных истин, а именно истин, непосредственно открытых богом. Далее утверждают, что это первоначальное состояние также и в историческом смысле явилось исходным пунктом развития всех религий, но так, что они в то же время загрязнили и затемнили вышеупомянутую первую истину порождениями заблуждения и искажениями. Но во всех мифологиях, несмотря {56}на свойственные им заблуждения, будто бы оказываются следы вышеуказанного происхождения и вышеупомянутых первоначальных истинных религиозных учений. Поэтому при исследовании древней истории народов интересуются главным образом тем, чтобы достигнуть такого пункта, где еще можно было бы найти в большей чистоте такие отрывки познания, источником которого было первоначальное откровение . Мы обязаны интересу к этим исследованиям очень многими ценными результатами, но эти исследования говорят непосредственно против самих себя, так как они сводятся к тому, чтобы установить как исторический факт то, что уже признано таковым. Как состояние знания о боге, так и состояние других научных, например астрономических знаний (которые ложно приписывались индусам), так и то, что такое состояние существовало в самом начале всемирной истории или что оно явилось традиционным исходным пунктом для религий народов, дальнейшее развитие которых выражалось в их вырождении и ухудшении (как это представляется с точки зрения так называемой системы эманации, если ее грубо понять), – все эти предположения исторически не обоснованы и никогда не могут быть исторически обоснованы, так как их произвольному происхождению, вытекающему из субъективного мнения, мы можем противопоставить понятие.{57}
То общее, которое проявляется и познается в государстве, та форма, под которую подводится все существующее, является вообще тем, что составляет образование нации. А определенное содержание, которому придается форма общности и которое заключается в той конкретной действительности которою является государство, есть сам дух народа. Действительное государство одушевлено этим духом во всех своих частных делах, войнах, учреждениях и т.д. Но человек должен и знать об этом своем духе и о самой своей сущности и сознавать свое единство с ним, которое оказывается первоначальным. Ведь мы сказали, что нравственность есть единство субъективной и всеобщей воли. Но дух должен ясно сознавать это, и средоточием этого знания является религия . Искусство и наука являются лишь различными сторонами и формами того же самого содержания. При рассмотрении религии следует обращать внимание на то, познает ли она истину, идею лишь в ее раздельности или в ее истинном единстве: в ее раздельности, если бог как отвлеченное высшее существо, властитель неба и земли, признается находящимся по ту сторону мира и чуждым человеческой действительности; в ее единстве, если бог рассматривается как единство всеобщего и единичного, причем в нем и единичное созерцается положительно – в идее воплощения. Религия есть та область, в которой народ выражает свое определение того, что он считает истинным. Определение содержит в себе все то, что относится к сущности предмета, в чем его природа выражается в простой основной определенности, как зеркало для всякой определенности, как общая душа всех частностей. Следовательно представление о боге составляет общую основу народа.
С этой стороны религия стоит в теснейшей связи с принципом государства. Свобода может существовать лишь там, где индивидуальность признается положительной в божественном существе. Далее их связь обнаруживается и в том, что мирское бытие как временное, проявляющееся в частных интересах, оказывается благодаря этому относительным и неправомерным, что оно получает право на существование лишь, поскольку его общая сторона, принцип, абсолютно правомерен, и это происходит лишь таким образом, что этот принцип признается {49}как определенность и конкретное бытие существа божия. Поэтому государство основано на религии. Это часто приходится слышать в наше время, и большей частью этому придают лишь тот смысл, что индивидуумы как богобоязненные отличаются особою склонностью и готовностью выполнять свой долг, потому что повиновение государю и закону так легко соединяется со страхом божиим. Но так как страх божий ставит всеобщее выше частного, он может конечно направляться и против последнего, становиться фанатическим и оказывать разрушительное действие на государство, его органы и учреждения. Поэтому думают, что страх божий должен быть благоразумен и сдерживаем в известных границах так, чтобы он не ожесточался и не сокрушал того, что он должен сохранять и поддерживать. По крайней мере в страхе божием заключается возможность этого.
А так как составилось правильное убеждение в том, что государство основано на религии, то положение религии определяется таким образом, как будто существует государство, а затем чтобы поддержать его, его следует пичкать религией, чтобы запечатлевать ее в умах. Людей в самом деле следует воспитанием подготовлять к религии, но не как к чему-то еще не существующему. Ведь если можно сказать, что государство основано на религии, что оно коренится в ней, то это по существу дела означает, что государство произошло из религии и теперь и всегда происходит из нее, т.е. принципы государства должны быть рассматриваемы как имеющие силу в себе и для себя, а это возможно лишь, поскольку они признаются определениями самой божественной природы. Поэтому природа государства и его конституции таковы же, как и природа религии; государство действительно произошло из религии и притом так, что афинское или римское государство было возможно лишь при специфической форме языческой религии этих народов так же, как католическому государству свойственны иной дух и иная конституция, чем протестантскому.
Если бы эти призывы, эти настойчивые требования внушать религию оказывались, как это часто кажется, криком ужаса, свидетельствующим об опасности, заключающейся в том, что религия уже исчезла из государства или что предстоит ее полное исчезновение, – то это было бы плохо и даже хуже, чем думают лица, выражающие это опасение; ведь они еще верят, что их внушение и такого рода прививка религии являются средством против зла, но религию вообще нельзя создать таким образом; ее источники таятся гораздо глубже.
Другая и противоположная нелепость, которую мы встречаем {50}в наше время, заключается в желании придумывать и вводить конституции независимо от религии. Хотя католическое исповедание вместе с протестантским является ветвью христианской религии, оно не допускает внутренней справедливости и нравственности государства, заключающейся в прочувствованности, свойственной протестантскому принципу. Вышеуказанное отделение того, что относится к государственному праву, конституции, необходимо вследствие особенности вышеупомянутой религии, которая не признает самостоятельности и субстанциальности права и нравственности; но, будучи таким образом оторваны от внутренней, последней святыни совести, от той спокойной сферы, в которой пребывает религия, принципы государственного права и государственные учреждения не имеют истинного центра и остаются чем-то абстрактным и неопределенным.
Из того, что до сих пор было сказано о государстве, вытекает, что жизненность государства в индивидуумах была названа нравственностью. Государство, его законы, его учреждения суть права составляющих государство индивидуумов; его природа, почва, горы, воздух и воды суть их страна, их отечество, их внешнее достояние; история этого государства, их деяния и то, что совершили их предки, принадлежат им и живут в их воспоминании. Все в государстве есть их достояние, точно так же как и они принадлежат ему, так как оно составляет их субстанцию, их бытие.
Их представления проникнуты им и их воля есть желание этих законов и этого отечества. Эта настоящая совокупность составляет единое существо, дух единого народа. Ему принадлежат индивидуумы; каждое отдельное лицо является сыном своего народа и вместе с тем сыном своего времени, поскольку его государство развивается, ни один не остается позади его, и еще менее того – опережает его. Эта духовная сущность есть сущность индивидуума; он является представителем ее, происходит из нее и заключен в ней. У афинян слово Афина имело двоякий смысл: во-первых, оно означало совокупность учреждений, а затем богиню, являвшуюся представительницей духа народа, единства.
Этот дух народа есть определенный дух, и, как только что было упомянуто, он оказывается определенным и по отношению к исторической ступени своего развития. Затем этот дух составляет основу и содержание в других вышеуказанных формах его самосознания. Ведь дух в своем самосознании должен быть объективным для себя, и объективность непосредственно содержит в себе обнаружение различий, которые вообще являются совокупностью различных сфер {51}объективного духа, точно так же как душа существует лишь постольку, поскольку она есть система своих членов, которые, сочетаясь в своем простом единстве, образуют душу. Таким образом единая индивидуальность в своей существенности представляется, почитается и воспринимается в религии как бог, в искусстве она изображается как образ, наглядное представление, в философии она познается и понимается как мысль. Вследствие первоначальной тождественности их субстанции, их содержания и предмета эти формы образуют неразрывное единство с духом государства; данная форма государственного устройства может существовать лишь при данной религии, точно так же как в данном государстве могут существовать лишь данная философия и данное искусство.
Далее следует обратить внимание еще и на другое обстоятельство, а именно на то, что определенный дух народа сам является лишь отдельным индивидуумом в ходе всемирной истории. Ведь всемирная история есть выражение божественного, абсолютного процесса духа в его высших образах, она есть выражение того ряда ступеней, благодаря которому он осуществляет свою истину, доходит до самосознания. Эти ступени находят свое выражение во всемирно-исторических духах, в определенности их нравственной жизни, их конституции, их искусства, религии и науки. Реализация этих ступеней является бесконечным стремлением мирового духа, его непреодолимым влечением, потому что как в этом расчленении, так и в его осуществлении выражается его понятие. Всемирная история только показывает, как в духе постепенно пробуждаются самосознание и стремление к истине; в нем появляются проблески сознания, ему выясняются главные пункты, наконец он становится вполне сознательным.
Итак, после того как мы выяснили абстрактные определения природы духа, т.е. средства, которыми пользуется дух для реализации своей идеи, и ту форму, которая оказывается полной реализацией духа в конкретном бытии, а именно государство, –нам в этом введении остается лишь рассмотреть ход всемирной истории . Абстрактное изменение вообще, которое совершается в истории, давно уже было понимаемо в общем виде в том смысле, что в нем вместе с тем заключается переход к лучшему, к более совершенному. При всем бесконечном многообразии изменений, совершающихся в природе, в них обнаруживается лишь круговращение, которое вечно повторяется; в природе ничто не ново под луной, и в этом отношении многообразная игра ее форм вызывает скуку. Лишь в изменениях, совер{52}шающихся в духовной сфере, появляется новое. Это явление, совершающееся в духовной сфере, позволяет вообще обнаружить в человеке иное определение, чем в чисто естественных вещах, в которых всегда проявляется один и тот же постоянный характер, остающийся неизменным, а именно действительную способность к изменению, и притом к лучшему – стремлению к усовершенствованию . Такие религии, как католическая, а также государства, считающие своим истинным правом оставаться неподвижными или по крайней мере устойчивыми, не одобряли этого принципа, признающего самое изменение законным. Если в общем признается изменчивость мирских вещей, как например государств, то, с одной стороны, религия, как религия истины, считается исключением, а, с другой стороны, допускается возможность объяснять случайностями, неловкостями, а главным образом легкомыслием и злыми страстями людей изменения, перевороты и разрушения в состояниях, имеющих право на существование. В самом деле, способность к усовершенствованию является чем-то почти настолько же не поддающимся определению, как и изменяемость вообще; она бесцельна и для изменения нет масштаба: лучшее, более совершенное, к которому она должна клониться, является чем-то совершенно неопределенным.
Далее, в принципе развития содержится и то, что в основе лежит внутреннее определение, существующая в себе предпосылка, которая себя осуществляет. Этим формальным определением по существу дела оказывается дух, для которого всемирная история является его ареною, его достоянием и той сферой, в которой происходит его реализация. Он не таков, чтобы предаваться внешней игре случайностей; наоборот, он является абсолютно определяющим началом и безусловно не подвержен случайностям, которыми он пользуется для своих целей и которые в его власти. Но развитие свойственно также и организмам: их существование оказывается не только не непосредственным, изменяющимся под влиянием внешних условий, но оно исходит из самого себя, из внутреннего неизменного принципа, из простой сущности, существование которой как зародыша сперва оказывается простым, но затем благодаря его развитию в нем появляются различия, которые вступают во взаимодействие с другими вещами и таким образом в них происходит состоящий в непрерывных изменениях, жизненный процесс, который однако так же переходит в противоположный процесс и преобразуется в сохранение органического принципа и его формирования. Таким образом органический индивидуум производит самого себя; он делает себя тем, что он есть {53}в себе, точно так же дух есть только то, чем он сам себя делает, и он делает себя тем, что он есть в себе. Это развитие совершается непосредственно, без противоположностей, без препятствий. Ничто не может втиснуться между понятием и его реализацией, между определенной в себе природой зародыша и существованием, соответствующим этой природе. Но в духе процесс развития совершается иначе. Переход его определения в его осуществление совершается при посредстве сознания и воли; сами они прежде всего погружены в их непосредственную естественную жизнь; предметом и целью их является прежде всего само естественное определение как таковое, которое само обладает бесконечными правами, силой и богатством, так как оно есть дух, их одушевляющий. Таким образом в нем дух сам противопоставляет себя самому себе; ему приходится преодолевать самого себя как истинное враждебное препятствие самому себе; развитие, которое в природе является спокойным процессом, оказывается в духе тяжелой бесконечной борьбой против самого себя. Дух хочет понять самого себя, но сам он скрывает от себя свое понятие, кичится и находит удовлетворение в этом отчуждении от самого себя.
Таким образом развитие является не просто спокойным процессом, совершающимся без борьбы, подобно развитию органической жизни, а тяжелой недобровольной работой, направленной против самого себя; далее, оно является не чисто формальным процессом развития вообще, а осуществлением цели, имеющей определенное содержание. Мы с самого начала выяснили эту цель: ею является дух, а именно по своему существу, по понятию свободы. Он является основным предметом, а следовательно и руководящим принципом развития, тем началом, благодаря которому последнее получает смысл и значение (как например в римской истории Рим является предметом, а благодаря этому и руководящим принципом при рассмотрении событий); так и наоборот, происходившее вытекало лишь из этого предмета и имеет смысл лишь по отношению к нему и лишь в нем имеет свое содержание. Во всемирной истории есть несколько больших периодов, которые прошли таким образом, что развитие по-видимому не подвигалось вперед, а, напротив того, все огромные культурные приобретения уничтожались; после этого, к несчастью, приходилось начинать опять сызнова, чтобы с помощью хотя бы например сохранившихся остатков вышеупомянутых сокровищ, ценою новой громадной затраты сил и времени, преступлений и страданий вновь достигнуть такого уровня культуры, который уже давно был достигнут. Точно так же есть периоды развития, результаты которых продолжают {54}существовать как богатые памятники всесторонней культуры и системы, построенные из особого рода элементов. Чисто формальное понимание развития вообще не может ни отдавать одному роду развития предпочтение пред другим, ни объяснить цель вышеуказанного прекращения развития в прежние периоды, а должно рассматривать такие процессы, в особенности же явления регресса, как внешние случайности; о преимуществах же (при таком понимании) можно судить только с неопределенных точек зрения, которые являются относительными, а не абсолютными целями, именно потому, что лишь развитию как таковому придается значение.
Итак, всемирная история представляет собой ход развития принципа, содержание которого есть сознание свободы. Более точное определение общего характера ступеней этого развития дается в логике, но их конкретный характер должен быть выяснен в философии духа. Здесь следует только упомянуть, что первою ступенью является вышеуказанное погружение духа в естественность; вторая ступень – это выход из этого состояния и сознание своей свободы. Но этот первый отрыв (от естественности) не полон и частичен, так как он исходит от непосредственной естественности, следовательно относится к ней и еще не отрешился от нее как момента. Третьей ступенью является возвышение от этой еще частной свободы до ее чистой всеобщности, до самосознания и сознания собственного достоинства самой сущности духовности. Эти ступени являются основными принципами всеобщего процесса, но то, каким образом каждая из них сама в свою очередь является процессом их формирования и диалектикой их перехода, – эти подробности будут выяснены впоследствии.
Здесь следует лишь указать на то, что дух начинает развиваться, исходя из своей бесконечной возможности, которая однако является лишь возможностью и заключает в себе его абсолютное содержание как сущее в себе, как задачу и цель, которой он достигает только в своем результате, который лишь тогда оказывается его действительностью. Таким образом в существовании развитие является движением вперед от несовершенного к более совершенному, причем первое должно быть рассматриваемо не в абстракции лишь как несовершенное, а как нечто такое, что в то же время содержит в себе свою собственную противоположность, так называемое совершенное как зародыш, как стремление. Точно так же возможность, по крайней мере путем рефлексии, указывает на нечто такое, что должно стать действительным, и, точнее говоря, аристотелева dynamis есть также и potentia, сила и мощь. Таким образом несовершенное как противоположение себя {55}самому себе есть противоречие, которое конечно существует, но точно так же и преодолевается и разрешается стремлением, импульсом, побуждающим духовную жизнь в себе самой пробиться сквозь кору естественности, чувственности и чуждости себе самой и дойти до света сознания, т.е. до самой себя.
То, как следует мыслить себе в понятии начало истории духа, уже было в общем указано по отношению к представлению об естественном состоянии, в котором будто бы существуют или существовали свобода и право в полном виде. Однако это было лишь предположение исторического существования, составленное при слабом свете рефлексии, прибегающей к гипотезе. Другое представление, ныне очень распространенное в известных кругах, выдает себя за нечто совершенно иное, а именно не за предположение, выводимое из мыслей, а за исторический и вместе с тем более достоверный факт. В этом представлении повторяется мысль о первоначальном райском состоянии человека, мысль, которая уже и прежде развивалась теологами на свой лад, например в такой форме, что бог говорил с Адамом по-еврейски, но эта мысль была формулирована соответственно другим потребностям. Высоким авторитетом, на который при этом прежде всего ссылаются, является библейское повествование. Однако оно изображает первоначальное состояние или лишь в немногих известных чертах, или же изображает его в человеке вообще – это была бы общечеловеческая природа – или, поскольку Адама можно принимать за индивидуальную и следовательно единую личность, – как нечто, существовавшее и завершенное в этом одном лице или только в одной паре людей. Это не дает права представлять себе какой-нибудь народ и какое-нибудь историческое состояние, которое существовало бы в этой примитивной форме, и еще менее того предполагать выработку чистого познания бога и природы. Выдумывают, что сначала природа была открыта и доступна ясному взору человека, как светлое зеркало творения бога , и божественная истина была также открыта ему; при этом делается неясный намек на то, что в этом первоначальном состоянии человек обладал неопределенным обширным познанием религиозных истин, а именно истин, непосредственно открытых богом. Далее утверждают, что это первоначальное состояние также и в историческом смысле явилось исходным пунктом развития всех религий, но так, что они в то же время загрязнили и затемнили вышеупомянутую первую истину порождениями заблуждения и искажениями. Но во всех мифологиях, несмотря {56}на свойственные им заблуждения, будто бы оказываются следы вышеуказанного происхождения и вышеупомянутых первоначальных истинных религиозных учений. Поэтому при исследовании древней истории народов интересуются главным образом тем, чтобы достигнуть такого пункта, где еще можно было бы найти в большей чистоте такие отрывки познания, источником которого было первоначальное откровение . Мы обязаны интересу к этим исследованиям очень многими ценными результатами, но эти исследования говорят непосредственно против самих себя, так как они сводятся к тому, чтобы установить как исторический факт то, что уже признано таковым. Как состояние знания о боге, так и состояние других научных, например астрономических знаний (которые ложно приписывались индусам), так и то, что такое состояние существовало в самом начале всемирной истории или что оно явилось традиционным исходным пунктом для религий народов, дальнейшее развитие которых выражалось в их вырождении и ухудшении (как это представляется с точки зрения так называемой системы эманации, если ее грубо понять), – все эти предположения исторически не обоснованы и никогда не могут быть исторически обоснованы, так как их произвольному происхождению, вытекающему из субъективного мнения, мы можем противопоставить понятие.{57}
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (9)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Савиньи. Обязательное право 23-25«Прежде всего мы спросим историю, – говорит Савиньи, – как в действительности развивалось право у народов цивилизованных. Где только мы находим достоверную историю, гражданское право уже имеет свой определенный характер, особенный для каждого народа, подобно его языку, нравам и государственному устройству. Все эти проявления, лишенные самобытного существования, представляются только отдельными силами и видами деятельности народа, неразрывно связанными между собою; они являются отдельными силами только в наших исследованиях; соединяет же их в одно целое общее убеждение народа, одинаковое чувство внутренней необходимости, совершенно исключающие всякую мысль о слу чайном или произвольном их происхождении. Как возникли эти особенные народные функции, придающие самим народам характер индивидуумов, на этот вопрос история не дает ответа. В последнее время получил господство взгляд, будто сначала все жило в звероподобном состоянии и мало-помалу достигло сперва жалкого существования, а потом той высоты, на которой мы теперь стоим. Мы можем оставить этот взгляд неприкосновенным и ограничиться фактами первого достоверного состояния гражданского права. Мы попытаемся изложить некоторые черты этого периода, в котором право, как и язык, живет в народном сознании. Этот младенческий возраст народов беден понятиями, но проникнут ясным сознанием своего состояния и отношений, чувствует их совершенно и переживает вполне, тогда как мы, среди искусственного и сложного существования, падаем под бременем нашего богатства вместо того чтоб им пользоваться и господствовать над ним. Это естественное состояние преимущественно выказывается в гражданском праве. Так как для каждого человека его семейные отношения и собственность становятся важнее благодаря тесному соединению с его личностью, то очень возможно, что нормы гражданского права были предметами народных верований. Но эти духовные отправления нуждаются для своего упрочения в телесной оболочке. Такое тело составляет для языка постоянное непрерывное упражнение, для государственного устройства – видимые государственные власти, но что же заменяет это тело в гражданском праве? В наше время его составляют высказанные правовые нормы, сообщаемые письменно и устно. Но этот вид упрочения предполагает значительную способность к отвлечению, а потому он немыслим в младенческом возрасте народа. Зато мы находим здесь обилие символических действий, выражающих происхождение и прекращение юридических отношений. Чувственная наглядность этих действий упрочивает право в определенном виде вовне, а их важность и строгость соответствуют значительности самих юридических отношений. В равно широком пользовании такими формальными действиями сходятся, например, германские племена с древнеитальянскими, хотя у последних народов самые формы были определеннее и строже, что, впрочем, могло зависеть от их городского быта. На эти формальные действия можно смотреть как на грамматику права этого периода, и замечательно, что главная забота древнейших римских юристов состояла в поддержании их и точном их применении. В новейшие времена часто пренебрегали ими как остатками варварства и суеверия, упуская из виду, что и мы повсюду заботимся о формах, с тою только разницею, что наши формы уступают старым в наглядности и общенародной доступности, являясь поэтому-то чем-то произвольным, а потому и обременительным. С нашими односторонними взглядами на прежние времена мы уподобляемся путешественникам, которые замечают во Франции с великим удивлением что маленькие дети простолюдинов вполне правильно говорят по-французски. Эта органическая связь права, как и языка, с существом и характером народа продолжается и в последующие времена. Для права, как и для языка, не бывает момента абсолютного покоя и оно подвержено такому же движению и развитию, как и всякое другое проявление народной жизни. Итак, право проходит те же ступени роста, как и народ, развивается вместе с ним, и, наконец, умирает, когда народ теряет свои отличительные особенности. Однако это внутреннее образование права во времена культуры представляет для исследования большие затруднения… Именно при возрастающей культуре все стороны народной деятельности обособляются и то, что прежде производилось всеми, выпадает на долю отдельных сословий. Таким обособленным сословием являются также и юристы. Право разрабатывается тогда посредством языка, принимает научное направление и, как прежде оно жило в сознании целого народа, так теперь переходит в сознание юристов, являющихся представителями народа в этой стороне его деятельности. С этого момента бытие права становится искусственным и сложным, так как оно пульсирует уже в двух сферах: в общей народной жизни, где его развитие не прекращается, и затем в особой науке, в руках юристов. Выводом из этого взгляда будет то, что всякое право возникает путем обычая, т. е. вытекает из нравов и народных верований, а потом из юриспруденции; следовательно, всегда из внутренних незаметно действующих сил, а не из произвола законодателя…»
Исходя из приведенных мыслей, Савиньи полагает, что истинная задача законодателя – собирать, очищать и устанавливать существующее право, а так как для этого первое условие – основательные исторические познания, а его век не обладает ими, то он и не призван совершить эту работу; предварительно должно достигнуть более высокого состояния науки права, и так как к достижению этого уже проявились стремления, то все народные силы и должны быть сосредоточены в этом направлении. К началам, провозглашенным Савиньи, примкнули Эйхгорн, Нибур и целая толпа молодых ученых, снискавших впоследствии в науке почетные имена – Пухта, Гриммы, Дирксен, Гасс, Унтергольцнер и др.
Исходя из приведенных мыслей, Савиньи полагает, что истинная задача законодателя – собирать, очищать и устанавливать существующее право, а так как для этого первое условие – основательные исторические познания, а его век не обладает ими, то он и не призван совершить эту работу; предварительно должно достигнуть более высокого состояния науки права, и так как к достижению этого уже проявились стремления, то все народные силы и должны быть сосредоточены в этом направлении. К началам, провозглашенным Савиньи, примкнули Эйхгорн, Нибур и целая толпа молодых ученых, снискавших впоследствии в науке почетные имена – Пухта, Гриммы, Дирксен, Гасс, Унтергольцнер и др.
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
среда, 12 декабря 2018
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
пятница, 07 декабря 2018
Е. Браун. Школа Анналов
Ле Гофф. Средневековый мир воображаемого
Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа Анналов. Смерть
Фуко М. Надзирать и наказывать надо КАЗНЬ. Гл.1.Тело осужденного. ДИСЦИПЛИНА. Гл. 1. Послушные тела.
Питер Бёрк. Что такое культуральная история
Ле Гофф. Средневековый мир воображаемого
Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа Анналов. Смерть
Фуко М. Надзирать и наказывать надо КАЗНЬ. Гл.1.Тело осужденного. ДИСЦИПЛИНА. Гл. 1. Послушные тела.
Питер Бёрк. Что такое культуральная история
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
URL
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal